водораздел между христианством и «фанатичным исламом» в лице его городских исповедников, и отмежевать от последних их единоверцев-номадов (что, между прочим, объективно содействовало разработке таких познавательных средств, посредством которых можно было системно и пропорционально выразить сочетание локальных вариативностей мусульманского культурно-исторического процесса в Средней Азии и Казахстане с его общими закономерностями).

Номадов надо было, учитывая в первую очередь сравнительно слабую и сущностную и символическую внедренность в их среде ислама, приобщать к «христианской цивилизации» (в ее русском, но все равно по сути своей европогенном – о чем очень важно всегда помнить – варианте), начав, конечно, с самых элементарных шагов в сфере образования. Если бы задуманное Кауфманом было осуществлено в сколько- нибудь серьезных масштабах, то возник бы веский (с позиций официальной идеологии) повод наклеить на оседлых мусульман (сартов, таджиков, татар) ярлык консерваторов и реакционеров, противопоставив им просветленных европейской ученостью, в громадной мере русифицированных и политически лояльных казахов (киргизов).

Кауфман полагал необходимым «воспитывать детей русских и туземцев вместе для устранения вредного в экономическом и политическом отношениях обособления школ мусульманских от русских, принять в основание воспитания не религиозные различия, а одни и те же правила, при помощи которых можно было бы детей православных жителей Туркестана и детей мусульман¹²⁰ сделать одинаково полезными гражданами России»¹²¹.

Такой подход¹²² привел бы к широкозахватывающей как по структурным, так и функциональным параметрам культурной мутации, значительно расширявшей спектр альтернативных вариантов развития общеимперских идеологических и политических норм и идеалов на Востоке и отбора наиболее оптимальных способов их реализации.

Но, как с грустью отметил Остроумов, «эти верные в принципе и удобоисполнимые на практике предначертания» Кауфмана остались лишь на бумаге, «а туземное население сближалось с русским¹²³ при нечастых встречах и не всегда видело в жизни русских те «добрые дела», о которых говорится в Евангелии: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного» (Мф. 5, 16)»¹²⁴.

Все же Кауфман настаивал на «невмешательстве в религиозную жизнь туземцев», твердо придерживаясь линии на «изолирование киргиз от влияния татар и сартов и воспитании детей киргиз вместе с русскими детьми в правительственных школах», подчеркивая при этом, что именно они должны подготовить «путь к распространению Евангелия среди туземцев»¹²⁵. Ратуя за то, чтобы не было оскорблений «племенного и религиозного чувства инородцев»¹²⁶, чтобы осевшие в Туркестане русские знали местные языки¹²⁷, Кауфман одновременно ставил в качестве стратегической установки, полностью вытекающей из имперского кредо, устранение всего того, «что может прямо или косвенно поддерживать в инородцах их племенные (но тут имеются, по-видимому, в виду лишь те конфессиональные параметры этих «племенных особенностей», которые явно противоречили курсу на «мирное сосуществование» завоеванного и русского населения. – М.Б.) особенности»¹²⁸.

Послушаем высказывания – во многом тождественные позиции Кауфмана – Остроумова касательно вопроса о том, какую же Islampolitic надо вести в Туркестане¹²⁹.

Признав плачевные итоги спорадических и дурно организованных миссионерских акций в крае¹³⁰, Остроумов ратует за совместное обучение мусульманских и русских детей.

Оно важно «для нас не только с общечеловеческой (гуманной), но и с русско- государственной точки зрения… Русское правительство должно всегда стремиться к возможному ассимилированию туземного населения с русскою народностью, а этому способствует более всего развитие и образование туземцев в известном направлении. Не посягая на основные племенные особенности туземцев, мы тем более не должны ни прямо, ни косвенно содействовать укреплению в них враждебных нам инстинктов»¹³¹. Всего этого, опять напоминает Остроумов, можно добиться лишь посредством образования, притом преимущественно совместного. Ведь тогда «…не только туземцы, но и русские во многом изменят свои взаимные отношения: узкий, исключительно племенной, горизонт тех и других расширится, – и будет достаточно, если они правильно поймут свое положение в государстве и отношения свои, как друг к другу, так и к общей для тех и других русской государственной власти и ко всему государству»¹³².

Твердый примат понятия «образование» предполагал, что с течением времени зиждущееся на «европейских началах» поведение, усвоенное в совместных школах мусульманской молодежью, станет ее целью и будет действовать в качестве постоянных мотивов, перестав быть следовательно, слепой жертвой своего «мрачного прошлого».

Нельзя не увидеть в подобного рода рекомендациях (ибо соответствующей теории в строгом смысле этого слова еще не было) довольно решительного отвержения расистских установок о том, что никогда мусульманину не усвоить высот – навсегда-де ему чуждой – европейской цивилизации и т. п. С точки же зрения Остроумова, например, «типичный мусульманин» в состоянии – как и каждый вообще здоровый и творческий индивид – не поддаваться ригидным привычкам и трудностям, препятствующим свободному и активному движению его личности вперед. Он имеет и волю и способность устоять перед внешним давлением, не проявлять парализующей конформности, трансформировать себя в континууме собственных целей и ценностей. Но добиться всего этого можно лишь в стабильных условиях организованного в соответствии с европогенным набором ценностей образовательного процесса, склонного не выдвигать в качестве вечно господствующей одну и только одну парадигму, систему досконально разработанных априорных стратегий, а, напротив, представлять в качестве реально и потенциально равноценных разные парадигмы, разнокультурные понятийные рамки и т. д. Результатом этого, пусть и независимо от субъективных стремлений Остроумова и подобных ему авторов (и государственных деятелей, как, скажем, все тот же Кауфман), могла бы стать уже не иерархическая, а сетеподобная и децентрализованная модель империи. Она же, в свою очередь, предполагала предоставление каждому национализму (и даже каждой конфессии!) одинаковых прав во все расширявшейся и усложнявшейся «битве за души» неисчислимых народов Российского государства.

Нужна была поэтому гибкая и масштабная теория проектирования, конструирования, программирования, планирования, прогнозирования эволюции имперской структуры как органической и гармоничной целостности, теория, в которой Большая Исламистика призвана была занять одно из ведущих мест.