— И да, и нет. Но ушиблась я сильно… Мне страшно, — прошептала она.

— Теперь? Чего теперь бояться?

— Предсказаний. Кто-то говорил: „Идешь на медведя — готовь ложе“. О ю Ложе… В Бари оракул вещал: „Вижу, вижу звериные лапы тянутся к лошадиному крупу. Убьет…“

— Глупые бредни! — перебил ее король. — Медведь ушел и только собак разорвал. Слава богу, для охотников все сошло благополучно.

— Если бы и для меня! — вздохнула Бона. — Как вы думаете? Мог ли святой Николай, покровитель Бари…

— Он, должно быть, все может, — отозвался король.

— Мог ли он позабыть… о роде Сфорца? Король не ответил.

Когда Бону вносили в карету, она была уже без сознания, а в Неполомицах тотчас же вызвали ее придворного медика. Он ничего не сказал, лишь попросил всех покинуть опочивальню, оставив себе в помощь королевского лекаря, Марину и Анну, и склонился над больной. Бона была в легком забытьи и, пылая от жара, звала, к удивлению присутствующих, не супруга, а покойную мать.

— Принцесса… Сашзипа… Матта… Нет! Нет! Не хочу! Замолкла, и вдруг тишину спальни огласил детский плач. Алифио, не отходивший от дверей, спросил с порога:

— Живой?

— Господь сотворил чудо — живой, — громко сказала Анна. — Младенец, пятимесячный…

Бона вдруг очнулась. Из уст ее вырвался хриплый шепот:

— Живой? Кто… живой?

— Сын ваш, государыня.

— Сын?

— Ныне родившийся мальчик. Королевич.

— Сын! О боже! Все-таки сын! Сгаг1е а Вю Наследник… Где он? Я должна его видеть.

Потрогать. Живой, правда живой! Не забыл обо мне святой Николай, покровитель Бари. Вот он королевич… Маленький, не такой, каким был Август… Но живой… Надо его уберечь. Окрестить.

Окропить святой водою. Сейчас…

Алифио приблизился к ее ложу.

— Коль скоро младенец родился, живой и здоровый, хоть и преждевременно, нет причин…

— Да. Знаю. Маг был глупый, но он так мал… Я хочу сама дать ему имя. Сама! Уже сегодня. Он будет Ольбрахтом. Чего вы ждете? Рresto! Рresto! Зовите сюда Ольбрахта. Пусть придет! Он. Не дочери. Второй наследник трона. Второй… Сын. Ягеллон. Королевич Ольбрахт. Ольбрахт…

Она теряла сознание, бредила, и медик, дав знак вынести младенца, снова склонился над ней. Анна взяла ребенка на руки, и, когда несколько минут спустя его показали королю, который вместе с Кмитой находился в соседних покоях, он сказал:

— Накажите медикам, пусть приложат все старания, чтобы новорожденный сын наш…

— Государь, младенец очень слаб, — осмелилась повторить слова медика Анна, — но и так чудо, что после столь неудачного падения его высокочтимой матери…

Кмита, исполненный волнения, не дал ей договорить.

— Богом клянусь, я ни о чем не ведал. На руках бы ее отнес! Не допустил бы, чтобы она встала, шла сама…

— Я знал и не запретил ей охотиться, — помолчав, сказал король. — Бог мой! А ведь это сын, такой желанный… Королева очень плоха? — спросил он Алифио.

— Кто знает. Но все же…

— В сознании?

— Как сказать. Все зовет к себе королевича.

— Августа?

— Нет, Ольбрахта.

— Ольбрахта? — удивился король и вдруг громко сказал, почти крикнул: — Я должен там быть, должен ее видеть!

— Медик сказал, что сейчас королеве нужен покой, только покой.

Сигизмунд, словно не слыша этих слов, направился к опочивальне. У дверей обернулся и сказал:

— Велите, чтобы глаз не спускали с королевича…

— Разумеется, ваше величество, — заверил его Алифио.

Алифио вышел вместе с Анной, направлявшейся с младенцем в дальние комнаты. Кмита, оставшись наедине сам с собой, в ярости стучал кулаком о кулак, твердя:

— Как я мог! Как я мог ей позволить…

Вечер этого дня был мучительно долог. Медик то входил в королевскую опочивальню, то вновь возвращался к младенцу. По углам шептались придворные и разошлись лишь тогда, когда Алифио велел позвать Анну, не отходившую от королевы.

— Что-нибудь стряслось? — спросила она.

— Младенец совсем плох. Доживет ли до утра, неведомо.

— О боже! Светлейшая госпожа не вынесет такого удара!

— Медик делает все, что в его силах, даже больше. Но лесная чаща в Неполомицах не Вавель.

— О боже! — тяжело вздохнула Анна.

— Как быть — ума не приложу! — сказал Алифио. — Тут младенец вот-вот расстанется с жизнью, там — королева, которой я не решусь сказать о несчастье.

— Нет его еще, нет! Не каркайте! Уже лучше. Не правда ли? — обратилась она к вошедшему медику, но тот лишь низко склонил голову.

— Увы, — сказал он. — Только что скончался.

Анна не поверила. Она побежала к младенцу, оглашая покои громкими возгласами:

— Нет, нет! Не верю! Этого быть не может!

Медик взглянул на Алифио и беспомощно развел руками.

Прошло еще два дня, королева почти все время была в забытьи, и медики ни на минуту не отходили от ее ложа. И лишь на третью ночь уснула спокойным крепким сном. Проснулась ближе к полудню.

Марина, стоя у окна, глядела вниз, на двери домовой часовни. Глядела, как они медленно растворяются и по узкому внутреннему дворику тихо движется похоронная процессия — впереди придворный капеллан, за ним послушники в стихарях, а далее дворяне в черном. Четверо несли гробик. За гробиком, опустив голову, шел король в траурном одеянии. Шествие замыкали придворные дамы с черными вуалями и толпа дворян. Когда гробик внесли на порог часовни, Марина перекрестилась, и в ту же минуту отозвались колокола. Но их заглушил голос королевы.

— Что это? Звонят? РегсЬё? Уже полдень?

— Пойду спрошу, узнаю, — залепетала Марина, но королева подозвала ее к постели.

— Вечно ты изворачиваешься, лжешь! Смотри мне в глаза и говори правду. Его не спасли?

Бона была так бледна, так взволнованна, что камеристка всячески тянула с ответом.

— Светлейшая госпожа…

— Не спасли? — Пальцы ее впились в Маринину руку. — Нет.

— И теперь отпевают… хоронят… Может, уже похоронили? Без меня? Кто им позволил? Кто приказал? Не молчи! Говори!

— Сам король.

Бона не поверила, с удивлением глядела поверх Марины вдаль.

— Король — подтвердила Марина.

Отпустив Маринину руку, Бона в бессилии уронила голову на подушки. Через минуту девушка услышала глухой шепот:

— Сам похоронил. Сама убила. Как такое могло случиться? Мы — его. Долгожданного сына. Ольбрахта. Санта Мадонна! Если можешь — смилуйся над нами.

— Светлейшая госпожа, пожалейте себя.

— No! No! — крикнула она. — Никакой жалости! Нет жалости к тем, кто убивает надежду…

Бона уткнулась головой в подушки, и до самого вечера никто не услышал от нее ни слова. Только на