— Но согласно указам, принятым в Городле, — прервал он ее, — великого князя выбирает не король, а литовские и польские вельможи на общем сейме.
— Какой глупый указ. И для нас непригодный. Неужто вы не хотите уже сейчас быть уверенным в том, что Август станет королем?
— Но ведь ему… пошел только третий год…
— Я спрашиваю — не хотите такой уверенности? Молчите? Ведь в Литве свой великокняжеский Совет, свой сейм. Можно созвать тайное заседание этого Совета и получить обещание возвести Августа на великокняжеский престол.
Король отвечал уже с заметным раздражением:
— Да, но к такому странному решению едва ли удастся склонить хоть кого-то из тамошних вельмож. Ни Ежи Радзивилла, ни Гаштольда, ни князя Острожского. К тому же я хотел бы заручиться и согласием польских вельмож. Что я услышал во время собственной коронации? „Мы выбрали вас, ваше высочество, королем не потому, что вы наследник Литвы и Короны, а потому, что оба Совета дали на то согласие по доброй воле своей и добрые чувства к вашему высочеству питая“.
— Они посмели так сказать? — удивилась Бона. — Какая дерзость! Но каждую из сторон можно попытаться уговорить. Или расположить к себе. Всегда надо пробовать, добиваться…
— Чего? Чтобы престолонаследником стал двухлетний младенец?
— Ах, ваше величество, — небрежно бросила она, — у детей есть одна особенность — они растут.
Август станет великим князем не раньше, чем в три или четыре года… Король неожиданно рассмеялся.
— Поистине канцлерская голова! А какое упорство!
— Одно лишь слово: Si? Да? — спрашивала она.
— Я говорю „да“, потому что не верю, что на сей раз вам удастся поставить на своем.
В порыве благодарности Бона прильнула к королю.
— Вы и в самом деле мудрый правитель.
— К тому же не скрывающий своего восхищения королевой… Но также и своих опасений… — добавил он. — Неужто она всегда будет делать, что ей вздумается?
— Если король скажет „да“. А вы ведь согласились, не правда ли?.. Нельзя упускать ничего. Август должен получить наследство моей матери, вашего венгерского племянника, мазовецких и силезских Пястов.
— Вы метите высоко. Многого хотите. Быть может, слишком многого…
Она улыбнулась, уверенная в себе, радуясь одержанной победе.
— Но ведь ваш колокол на одной из самых высоких колоколен. И тоже великий из великих. Потому что он иод стать делам своего короля.
Не желая терять времени понапрасну, Бона на другой же день вызвала к себе епископа Мендзылеского.
— Вы, ваше преосвященство, знаете литовские нравы и обычаи. Ведь это вас посылал недавно его величество в Вильну мирить поссорившихся вельмож — Ежи Радзивилла с воеводой Гаштольдом?
Мендзылеский неохотно ответил:
— Миссия моя не была выполнена полностью, их вражда и по сей день — тяжкое бремя для Великого княжества Литовского.
— Канцлер Алифио говорил мне, что с недавнего времени Гаштольд воспылал ненавистью также к гетману Острожскому?
— Я слышал такие речи. Может быть, ненависть его продиктована завистью? Ведь король очень почитает гетмана. Да и то сказать: гетман — полководец знаменитый, победитель московского войска под Оршей.
— Ненависть разделяет людей, — согласилась Бона. — Но ваше дело примирить и объединить всех этих вельмож.
— Против кого же? — не понимал он.
— Ох, хотя бы против панов польских. Прошу вас, не удивляйтесь. Не надолго. На какое-то время… Повод всегда найдется. Прежде всего — Краков. Неужто шляхта Малой Польши, желающая присоединения Лихвы, не смотрит косо на всех этих восточных князей и бояр? А что, ежели Великое княжество Литовское отплатит им той же монетой?
— Его величество никогда не допустит… Бона прервала его сердито.
— Я знаю, знаю. Король осторожен. Предусмотрителен. Взвешивает каждое слово. Но на этот раз, синьор епископ, вы можете действовать свободно. Великокняжеский трон для королевича Августа мы добудем с его согласия.
Мендзылеский после долгих размышлений и колебаний сказал:
— Опасная игра. И нелегкая.
— Но отказываться от нее нельзя. Все надо порешить, пока у нас перемирие с крестоносцами и на восточных границах спокойно. Должно быть, войска хана Гирея нанесли сильный урон князю Василию?
— Просит перемирия с Речью Посполитой.
— Стало быть, впереди у нас несколько мирных лет. Бесценных лет, мы можем полностью посвятить их Августу, хлопотам за великокняжеский престол… Не мешкая поезжайте в Литву… Там, на месте, вы увидите яснее, кого следует поссорить, а кого помирить. А кого-то, быть может, и… купить.
Мендзылеский возмутился, даже помрачнел.
— Но, ваше величество…
Она поняла, что промахнулась, что святой отец и слышать не хочет о подкупах.
— Впрочем, этим займется канцлер Алифио, который поедет с вами, — поспешно добавила она. — Дай вам бог вернуться с добрыми новостями. И рresto! Рresto!
На вавельском дворе стояли четырехконные повозки, а королевские слуги тащили туда всевозможные тюки, оружие, охотничье снаряжение, гобелены. Вокруг повозок вертелся Станьчик, пока не наткнулся на Паппакоду, который как раз разговаривал с всадником из эскорта.
— Как долго будете добираться до Вильны?
— Недели три, если все пойдет хорошо, — отвечал за него возница.
— Езжайте осторожно. В сундуках много всякого добра.
— Серебряных ожерелий, кубков, платьев, расшитых серебром, — подхватил Станьчик. — Санта Мадонна! И все это для кого? Неужто для литовских панов?
— А вам что за дело? Я ничего об этом не знаю.
— То есть как это? Ваша милость не поедет вместе с синьором Алифио? — усомнился шут.
— Нет. Довольно и того, что каменецкий епископ уже там.
— Мендзылеский? — удивился Станьчик. — Теперь и я скажу — ничего об этом не знаю и не слыхивал. Но скоро услышу. Как только король наш вернется с сейма, из Петрокова.
— То ли услышите, то ли нет, потому что его величество король тоже двинется в Литву. Грузите повозки! Да поживее! — резко оборвал разговор Паппакода.
Станьчик прищурил глаз и состроил смешную гримасу.
— Хотел бы я знать: поползет ли за ним следом итальянский дракон? Бог ты мой! С той поры, как он у нас поселился, я вместо того, чтобы просвещать невежд, занимаюсь разгадыванием загадок. А они сыплются одна за другой. И все! Поистине над Вавелем собрались тучи. Средь бела дня свет застят…
Мендзылеский столь хорошо знал состояние умов в Литве, раздираемой борьбой между родами Гаштольдов и Радзивиллов, что долгое время, беседуя с нужными людьми, королевскими чиновниками, старался все прояснить доподлинно и обдумывал каждый шаг. Вскоре после приезда канцлера Алифио он наконец все же решился вступить в переговоры с виленским воеводой Ольбрахтом Гаштольдом. Изъявив беспокойство, что вражда его с Радзивиллами может привести и к настоящим битвам, он не забыл сказать и о доброжелательности королевы, которая в этих спорах на стороне Гаштольда.
— Более того, скажу вам, ваша милость, — добавил он. — Ее величество видит в вас, воевода,
