купить.

— Не нарушала ли ты седьмую заповедь?

— Вы хотите знать, не обирала ли я страну и короля? Нет! Из зависти, из-за того, что я чужеземка, про меня распускали небылицы. Я старалась разбогатеть, помогала в этом другим, заставляла их трудиться, тяжело работать, а потом собрала богатый урожай. Из своей казны я вывезла только то, что разрешил мне сенат и король.

— Не предавалась ли ты греху гордыни?

— Да, грешна. Гневалась, и часто. Но только на врагов моего сына, желая ему счастья.

— А не ради себя? Из жажды власти?

— Быть может… Иногда… Я покаялась в этом на исповеди еще в Кракове, много лет тому назад.

— Не обижала ли ты подданных? Не притесняла сирых, убогих?

— Нет! Нет! Я отбирала у магнатов то, что они беззаконно присваивали или захватили силой.

Заботилась о слабых. Моим именем люди называли замки, рощи и луга, где я вершила справедливый суд. Смерды получали от меня земли, и платы с них я не брала.

Епископ на какое-то время умолк, насупился, наконец решился спросить:

— Ты вернулась домой и томишься, отчего это, дочь моя?

— Меня обманывает испанский король, со мной не считается кардинал, я попала в раскинутые силки, — торопливо перечисляла Бона. — Мне не дает покоя мысль, что австрийские Габсбурги уберут Ягеллонов из Польши, как это они сделали в Чехии и Венгрии. Я исполнена страха за будущее Августа и тоскую о своем сыне, он у меня перед глазами — во сне и наяву. Всемилостивый бог справедлив и великодушен, но разрешает людям обманывать меня, я страдаю, поэтому я не нахожу места.

— На исповеди не говорят о своих обидах, — сухо укорил Муссо. — Дочь моя, ты не умеешь терпеливо переносить страдания.

— Потому что страдаю жестоко и давно, очень давно…

— Предел человеческим страданиям положен богом.

— Нет, нет! Я многое хотела сделать для Августа, для Ягеллонов. Сейчас уже не могу… Понимаю, что жизнь проиграна. Вера моя поколеблена… Святой отец, если ты не найдешь слов утешения, не дашь надежды…

— Надежды на что? На захват власти в Неаполе? Чтобы сохранить Бари для внуков? Эти мечты несбыточны. Ты должна искать силы в себе. В молитвах, покорности, искреннем покаянии. Ты прощаешь врагов своих? Сама готова стать лучше?

— Простить? Быть покорной? — ее голос зазвучал громче. — Простить Габсбургам? Никогда! Я стала жертвой мошенничества и потребую от них вернуть мне долг. И срочно! Я создана для борьбы, для действий, достойных рода Сфорца… Санта Мадонна! Мне хотелось выплакать свою боль и печаль, выслушать добрые советы, но я обманулась. Мой исповедник велит мне перестать быть самой собою, вы хотите львицу превратить в овцу! О боже! Не смирения ради спустилась я со ступеней трона. Не такой ждала от вас помощи!

Бона вскочила, сорвала с головы кружевную шаль. Перед епископом стояла уже не кающаяся грешница, а разгневанная принцесса Бари. Он тоже поднялся и, стоя на ступеньках трона, сказал:

— Заблудшая дочь моя, ты страдаешь, и я буду денно и нощно молиться за тебя и за твоего сына.

И верю, что вскоре ты придешь в часовню и там исповедуешься искренне и до конца. И тогда я скажу тебе: аbsolve te, отпускаю тебе грехи твои. А сейчас только благословляю.

Шепча молитвы, епископ перекрестил королеву и направился к двери. Бона еще какое-то время стояла не шелохнувшись, прикрыв веки, потом, медленно волоча за собой шаль, поднялась по ступенькам трона и тяжело, с трудом опустилась в тронное кресло. Уже в следующее мгновение она крепко схватилась руками за подлокотники, выпрямилась, пристально всматриваясь в удалявшегося епископа. Тот, словно почувствовав ее взгляд, остановился и повернул голову. Епископ Бари и сидящая на троне принцесса Бона Сфорца Арагонская молча обменялись взглядами. Это был конец исповеди…

На следующий день с утра Бона дала выход своему гневу. Представший пред очами королевы Паппакода стоял посреди комнаты, а она кружила вокруг него, словно обвивающий кольцами свою жертву удав. Круги становились все меньше и меньше, пока наконец она вплотную не приблизилась к предателю.

— Итак? — спросила Бона, стараясь казаться спокойной. — Стало быть, ты лгал. Все время, с самого начала. Наместник Неаполя болел недолго и уже месяц как здоров. Никакого паралича у него не было. Боже милостивый, и я тебе верила, лгуну, предателю? Сколько заплатил тебе Броккардо за то, что ты помог ему выманить у меня четыреста тысяч дукатов, посулив мне регентство в Неаполе?

Что же ты молчишь? Говори!

Паппакода отер пот, обильно выступивший на лбу и висках, и робко заговорил:

— Меня обманули. Граф клялся, что…

— Лжешь! Ведь это ты, а не Броккардо перехватывал письма ко мне от кавалера Виллани. Ты — шпион Филиппа, а быть может, и всех Габсбургов? Давно тебя подкупили? Еще на Вавеле?

Паппакода опустился перед ней на колени.

— Нет, нет! Меня обманули. Сжальтесь, госпожа! — заклинал он. — Я всегда служил вам верой и правдой, мечтал снова увидеть род Сфорца в Неаполе. В тех письмах, которые попадали ко мне, не было ничего существенного. Кавалер Виллани писал, что требуется время, нужно запастись терпением. Я не хотел лишний раз тревожить вас, государыня…

Она стукнула об пол тростью, с которой последнее время почти не расставалась.

— Не верю, ты лжешь, извиваешься будто уж, норовишь выскользнуть из рук. Будто ядовитая змея… А я верила тебе куда больше, чем старому преданному Виллани! Все слова о Неаполе — ложь! Остается Бари, только Бари!.. О боже, неужто и Бари тоже обман? Отвечай! Может, ты внушил кардиналу Караффа, что я откажусь от права наследования герцогства моими потомками?

Отчего ты молчишь? А может, ты и не начинал переговоров о расторжении брака?

— Я делал все возможное… Клянусь всеми святыми! И Броккардо пообещал уговорить короля, чтобы он воздействовал на кардинала… Броккардо опутал меня.

— Броккардо, — с ненавистью произнесла Бона. — Льстец, обманщик, коварный и опасный…

Встань и уходи прочь! Завтра объяснишь мне свои грязные поступки. Не оправдаешься — пеняй на себя…

Королева с презрением смотрела на Паппакоду, а он ежился и все ниже опускал голову. Наконец она протянула руку, указав ему на дверь. Согнувшись в поклонах, Паппакода стал медленно пятиться.

Решив незамедлительно принять меры против интриганов, Бона срочно вызвала Виллани из Россано.

Она поручила ему отвезти в Неаполь официальное письмо и передать его не графу Броккардо, а самому чрезвычайному послу испанского короля. Поскольку испанская сторона не выполнила своих обещаний, Бона потребовала вернуть долг в течение полугода.

— Синьор бургграф, вы должны разузнать, не намерен ли король Филипп поддержать требование своего отца о передаче герцогства Бари Габсбургам, — напутствовала она Виллани. — А что касается долга, постарайтесь внушить им, что они обязаны вернуть его до конца пятьдесят седьмого года.

— Вернуть всю сумму в столь короткий срок? Просьбу эту им будет выполнить весьма трудно, — возразил Виллани. — До конца года всего девять месяцев, а у Филиппа и так множество забот, он воюет в Италии и борется с вероотступниками в Нидерландах.

— Какое мне дело до его войн! Надо положить конец всем его лживым обещаниям и интригам.

Высылайте из Неаполя гонцов через своего племянника кавалера Виллани.

— Синьор Паппакода знает содержание письма?

— Узнает, когда вы будете уже в пути. Поезжайте завтра и на все заверения испанских послов отвечайте «нет»! Я должка еще в этом году получить деньги обратно. Не забывайте, синьор бургграф, что Бона Сфорца не любит проигрывать.

Следуюшие той пня она почти не отпускала от себя Паппакоду, заставила его в своем присутствии проверить все спрятанные в подземелье замка сундуки, переписать ковры, украшавшие ее покои, гобелены