— А ты сам не мог бы время от времени наведываться туда?

— Государыня, двум бургграфам здесь, в Бари, делать нечего. Разумеется, я готов туда поехать, только… Сможет ли Виллани после сердечного приступа следить за замком и казной?

— Ты хорошо знаешь, что Виллани ничего не знает о моей казне, не знает и условий соглашения с Броккардо. Ну ладно. Пусть едет в Россано. Только не вздумай обижать старика, намекнуть, что его отправили в изгнание, лишили титула. Мы с тобой знаем, что в Кракове было много бургграфов и мой Алифио был десятым.

— Очень хорошо помню, государыня, но Бари не Краков.

Бона бросила на него испытующий взгляд. Но Паппакода был невозмутим, спокоен, точен в своих ответах, ей даже думать не хотелось, что он просто желает избавиться от Виллани, завидует ему, как некогда завидовал Алифио. Действительно, с должностью казначея старику, конечно, не справиться.

Пусть поедет в Россано, отдохнет и заодно присмотрит за замком.

Бона с нетерпением ждала возвращения Муссо. Какие новости привезет он? Снова тянулись бесконечно однообразные и тоскливые дни. Наконец приехал Муссо и послал к ней нарочного с вестью, что после полудня прибудет в замок. Отправив всех придворных, Бона осталась с епископом наедине.

— Наконец-то! Я дождаться вас не могла, ваше преосвященство! Какие новости? Надеюсь, наместник отдал богу душу?! Я скоро буду регентшей Неаполя?

Епископ беспомощно развел руками.

— Увы, государыня, добрых вестей я вам не привез. Наместник действительно болел, сломал ногу и какое-то время не выходил из своих покоев. И это все.

— Не понимаю. А сейчас?

— Здоров, деятелен, устраивает балы, принимает гостей. Я был у него на одном из торжественных ужинов.

— Ничего не могу понять… Паппакода говорил, что он при смерти.

— Возможно, его обманули?

— Значит… О моем регентстве не может быть и речи?

— Весьма сожалею, но это невозможно. Наместник в расцвете сил, молод, здоров.

— Санта Мадонна! Но ведь Паппакода и граф Броккардо уверяли меня… — У нее перехватило горло, голос стал хриплым, резким. — Только поэтому я согласилась одолжить Филиппу свое золото…

— Мне больно сообщать вам столь печальные новости, однако…

— А Караффа? — нетерпеливо прервала она епископа. — Получил ли он от папы согласие на расторжение брака?..

— Обстоятельства несколько иные, — продолжал, еще более смешавшись, Муссо. — Кардинал когда- то сам стремился заполучить Бари…

— Знаю! Но я еще жива! Жива! — выкрикивала, задыхаясь, Бона.

— Да-да, и ваше возвращение сюда для него весьма некстати. Но он не отказался от своих намерений. Караффа рассчитывает, что позже…

— А если у Августа родится сын и я ему передам права на Бари и Россано?

Не желая унизиться до лжи, епископ не скрывал правду о кардинале, своем покровителе.

— Сын? От кого? Катерина родит сына?

— Нет! Нет! — закричала Бона, стуча тростью. Но епископ считал своим долгом сказать ей все:

— Согласия на четвертое супружество папа никогда не даст, а Караффа заинтересован, чтобы австрийская принцесса…

— Осталась женой Августа? Последнего Ягеллона?

— Увы, к этому все идет, — скорбно проговорил Муссо.

— Значит… — ее душил гнев, — значит, мне все лгали? В придачу к золоту отняли у меня надежду? Испанский гранд… Паппакода? Неужели он все годы обманывал? Возможно… его подкупили испанские Габсбурги?

Епископ молчал, всем своим видом давая понять, что Бона близка к истине. Внезапно она схватилась за горло, рванула ожерелье и крупные жемчужины покатились по ковру.

— Не верю! Нет! Нет! — хрипела она. — Неужели все меня обманывают, ненавидят? За что? Если бог всемилостив и святой Николай действительно покровитель рода Сфорца…

Епископ встал и, поклонившись, направился к двери.

— Не пристало мне слушать такое.

— Монсеньор, вы не должны уходить, — молила она, — вы должны выслушать меня, хотя бы… хотя бы мою исповедь! Да, да, исповедь всей моей жизни. Выслушайте, а потом — судите, я должна освободиться от этого груза. Сейчас! Немедленно!

— В исповедальне, — сказал он почти шепотом.

— Нет! Здесь! — возбужденно выкрикнула Бона. — Я могу идти в часовню, на сердце тяжесть, я задыхаюсь… Задыхаюсь от злости, от ненависти, быть может, от тяжелой обиды. Пастырь не может отказать в утешении истерзанной душе… — И уже совсем тихо добавила — Душе, которой нужна помощь.

Епископ молча смотрел на Бону. Перед ним была усталая, измученная женщина. Он направился к трону, где она обычно восседала властная и величественная. Движением руки указал ей на стоящее внизу у трона кресло. Королева, преодолев себя, встала и медленно, с трудом переставляя ноги, направилась к епископу. Села в кресло, накинула на голову темно-фиолетовую кружевную шаль.

Перед епископом, как бы в исповедальне, сидела кающаяся грешница.

— Дочь моя, я слушаю тебя, — начал епископ. — Со дня твоего возвращения в Бари ты ни разу не исповедовалась у меня. Скажи, ты веруешь?

— Да. О да! — не колеблясь ответила она.

— Готова ли ты покаяться в смертных грехах? — Бона молчала, и тогда, понизив голос, он спросил:

— Ты убивала?

Она встрепенулась.

— Нет, нет, никогда! Я жила окруженная неприязнью, потому меня обвинили в том, будто я отравила мазовецкого князя Януша и Елизавету, первую жену Августа. Это все наветы, злые наветы!

— А других его жен? Барбару? Катерину?

— Барбару Радзивилл? Нет, нет! Она умерла от болезней.

Август все время был при ней, не отходил ни на шаг. Даже если бы я хотела…

— Хотела?

— Только в мыслях. Я так жаждала, чтобы у Августа был сын, а она… Ей, умирающей, я послала письмо со словами примирения…

— А Катерину?

— Это все выдумки Габсбургов, будто мои повара пытались отравить ее — Ты не желала ей смерти?

— О боже! Нет! Я хотела, чтобы она родила наследника. Она жива, здорова, но король, зная, что она бесплодна, удалил ее от себя. Катерина — помеха Ягеллонам.

— Была ли ты одержима ненавистью? Признаешь этот грех за собой?

— Ненавидела только из любви к сыну.

— О чем сказано в шестой заповеди? Бона резко повернулась.

— Никогда не прелюбодействовала. Была верна супругу до конца дней его, хотя…

— Жалеешь, что не изменяла?

— Что отвергла любовь других? Да. Что не удержала возле себя друзей? Да. И вы свидетель, святой отец, что единственный преданный мне здесь человек болен и сейчас далеко, в Россано.

— Ты противишься воле божьей?

— Да, — прошептала Бона. — Я мертва и пуста. Возле меня никчемные, продажные, расчетливые людишки.

— Ты подкупала их? Признаешься в этом?

— Я никого не уговаривала и не принуждала. Они сами брали то, что можно взять, можно