— Лишь в известной мере, ваше величество. Он склонял великого магистра признать вассальную зависимость от вас и присягнуть вам на верность.

— Однако Альбрехт отказался сделать это.

— Увы.

— С крестоносцами все едино войны не избежать, — заметил Тарновский. — Худо, что великий князь Московский Василий спешит объединить русские земли. Есть вести, что он замирился с ханом Гиреем.

— И вы полагаете, на нас снова двинутся татары? — спросил король.

— В этом я более чем уверен, — утвердительно ответил Тарновский. — И если бы вы, ваше величество, позволили мне объяснить государыне, сколь велика подступившая к нам со всех сторон опасность, быть может, она не стала бы именно сейчас добиваться своих прав на наследство Иоанны.

— А вы попытайтесь сами сделать это. Кроме того, необходимо потребовать от великого магистра подчинения Короне… Если только он не нападет на нас первым…

Короля Бона выслушала куда внимательней, чем Тарновского.

— Стало быть, война неизбежна? — спросила она.

— Да. Кнехты великого магистра предают огню и разорению наши пограничные земли.

— И вы снова хотите покинуть Краков? Когда же?

— Во всяком случае, не раньше, чем на помощь Альбрехту придут наемные войска и западные рыцари. Но войны — мужское дело, не обременяйте себя подобными заботами. Вы ведь не поверили Тарновскому, когда он говорил, что наши границы вечно под угрозой.

Бона тяжело вздохнула.

— О боже! Что я, выросшая в Бари, могла знать о крестоносцах? О татарском ясыре — этой страшной неволе, придуманной для детей и женщин? Об отуреченных сиротах, из которых растят янычар? Кстати, о Тарновском…

— Любопытно, что вы о нем скажете, — оживился Сигизмунд.

— Верно ли, что на время войны Фирлей передаст ему свой гетманский жезл?

Король, казалось, был обескуражен таким вопросом.

— Не знаю, откуда такие вести? Гетманом коронных войск был и остается Миколай Фирлей из Домбровицы. Есть и будет до самой смерти своей на поле брани.

— Тем лучше. И еще одно. Пожалуй, стоит уже сейчас сделать что-нибудь для Кмиты.

— Кмита весьма надменен и смутьян.

— Неужто? — удивилась королева. — Он предан вам всей душой.

— Мне?

— Вам и династии Ягеллонов. Он старше Тарновского, а посему так спешит занять высокую должность.

Сигизмунд подошел к Боне вплотную и долго вглядывался в ее лицо.

— Бог мой! Столько хитроумных замыслов в столь очаровательной головке, — наконец произнес он.

— Неужто среди них не бывает и такого: «Я тоже спешу»? Но не к королю, раздающему благодеяния. А к супругу. Почему вы отвернулись? Спрятали лицо? Боже, почему вы залились румянцем?

Бона ответила очень тихо и страстно:

— Италийские женщины — это воистину ую1а сРатоге, на которой можно сыграть дивную любовную песнь, но только если…

— Если? — переспросил король.

— Если умеешь играть.

— Ваш ответ не прям, — огорчился король. — Он не может быть утехой для сердца.

Она улыбнулась.

— Сегодня вечером я попробую дать вам ответ, который, я надеюсь, будет для вас утешением.

В следующее мгновение король заключил Бону в объятия…

Они расстались лишь на рассвете, и король, уходя, еще раз коснулся разметавшихся на подушке волос и прошептал:

— Вы правы. Воистину.

Она осталась одна, сонная, понимая, что уже не уснет до прихода Марины или Анны, которые придут ее будить. Ее двор… Теперь придворные дамы были подобраны по ее воле, а не так, как было условлено перед свадьбой. Нет, нет, она не чувствует себя одинокой, разве что с годами придворные девушки выйдут замуж за королевских дворян, одряхлеют старые слуги…

В эту ночь она не беседовала с королем о делах, говорила с ним лишь на языке любви и ничуть не жалеет об этом. Ее юное тело истосковалось по ласкам, а кроме того… Она дала себе слово, что, подобно Елизавете из династии Ягеллонов, станет матерью королей, и в эти годы, годы первого знакомства с чужой страной, двором и языком, постарается почаще наклоняться над колыбелью, подарком из Бари, серебряной колыбелью Ягеллонов. За эти годы она приучит здешних женщин одеваться на итальянский манер, познакомит двор с итальянской кухней, с тамошними плодами и зеленью. Оживший Вавель запоет и затанцует, и двор Боны, супруги Сигизмунда Ягеллона, прославится на всю Европу. Да… вот еще — лошади. Нужно также позаботиться и о том, чтобы в королевских конюшнях были лошади самых лучших кровей…

Она закрыла глаза и вновь увидела себя во главе свадебного кортежа: вот она гарцует на своей любимой белой кобыле, скачет по лесной дороге, выезжает на опушку леса. Тогда она чувствовала себя не менее счастливой и не менее усталой, чем после нынешней ночи. Изабелла… Дочь…

Единственная тень среди светлых картин, мелькавших перед ее глазами. Но молодость еще не прошла, еще есть время, мечты могут исполниться. Кто-то стучит в дверь… Кто осмелился потревожить ее в эти мгновенья блаженного полусна? Как всегда Марина. Это значит, что час уже не ранний, что наступил новый день…

Она взглянула на камеристку, которая подошла к окну открыть шторы, и вдруг, увидев за окном солнце, захотела искупаться в его лучах, как когда-то на Средиземном море…

— Отвори окно! — приказала она. Марина в удивлении обернулась.

— Отворить окно? На небе солнце, но еще февраль, холодно. Не то что в Бари.

— Тогда приоткрой. В покоях душно.

— Душно? — повторила Марина, словно эхо. — Но ведь в замке всегда сыро и холодно.

Наскоро закручивая в узел распущенные волосы, Бона вдруг спросила:

— Значит, это правда? Ты не любишь этот замок? Не любишь Краков? Вавель?

— Кто посмел сказать вам такое? — испугалась Марина.

— Разумеется, твой друг Паппакода, кто же еще.

— Паппакода? — удивилась она. — Но ведь он сам вечно жалуется.

— Знаю. Неугоден ему доктор Алифио. Ну что ж. Пусть попробует, как Алифио, добиться признания Краковской академии. Чести обучать польских школяров римскому праву… Да что он вообще-то может?

— Ну хотя бы управлять замком.

— Хотя бы? Полно! Он не в Италии, не в Бари, только там эта должность была ему по плечу.

— Ах; госпожа, — в голосе Марины звучала обида. — Вы почему-то говорите о нашем герцогстве…

— Как же? — прервала Бона, чувствуя, что в душе ее закипает гнев. — Не молчи. Говори.

— Как о каком-то… захолустье. С пренебрежением.

— Я? А впрочем… Ты меня сердишь. Видишь только то, что хуже, чем у нас в Италии: здесь небо темнее, холодно, нет наших чудесных плодов… Я сама знаю это. Здесь жизнь трудней, суровее. Все чужое. Но принцесса наказывала вам, чтобы в этом чужом, далеком краю вы были для меня защитой и опорой. Вы, итальянцы, ее приближенные из Бари. И что же? Какой от вас прок? Почти никакого. Все старания Алифио только бесят тебя и Паппакоду. Регque? Отвечай!

— Потому что вы, ваше величество, доверяете ему больше, чем любому из нас. Вы сделали его своим канцлером.

— Он заслужил этого. Обо всем знает, умеет лавировать, предупреждает об опасностях. Паппакода вздумал с ним равняться? А позаботился ли он о том, чтобы обеспечить мое приданое? Что я знаю о