Принцессу вызвался сопровождать куявский епископ Ян Дрогойовский, уезжала с Зофьей и Сусанна Мышковская, камеристка королевы. И только она одна, к немалому удивлению Боны, прощалась с ней со слезами на глазах.

— Я была так счастлива в Мазовии, мне было лучше здесь, чем в Кракове. Я знаю, как Яздов и Варшава признательны светлейшей госпоже. Как жаль, что я не могу остаться здесь с вами…

— Да, жаль, — вздохнула королева. — Но виноградная лоза не прижилась на этой земле, и горьким было ее вино — так и жизнь моя стала здесь горькой без давних друзей, без придворных. Быть может, для тебя даже лучше, что уезжаешь отсюда, увидишь мир, возможно, тебе понравится двор этого прекрасного, как все говорят, герцогства. Да, знаешь… Я буду присылать к вам гонцов. Ты расскажешь мне всю правду, которую, кто знает, быть может, принцесса Зофья захочет от меня утаить. Ты напишешь, счастливы ли они. И каков этот Генрих, как будет вести себя в супружестве.

Единственная моя мечта — чтобы хоть одна моя дочь была счастлива…

На скромные свадебные торжества в Варшаву прибыл также и Август. Бона попыталась поговорить с ним о замужестве Катажины и Анны, ведь одну из сестер можно выдать за овдовевшего шведского короля. Но Август просил отложить разговор «на завтра», как не без злости подчеркнула королева.

Изабелла молила брата замолвить за нее слово перед Фердинандом, ей так хотелось сразу же после свадьбы сестры вместе с сыном Яношем вернуться в Семиградье. Но посланцы Вены, прибывшие на торжества в Варшаву, дали понять, что ни о возвращении Изабеллы в Венгрию, ни о выплате ранее обещанных сумм сейчас не может быть и речи.

И поэтому торжества по поводу бракосочетания Зофьи не были ни пышными, ни веселыми, да еще Бона не преминула напомнить сыну о своем отъезде в Италию, в Бари, хорошо зная, что он противится этому.

На следующий день вдовствующая королева и ее царственный сын с неприязнью расстались.

Переговоры об ее отъезде в Италию они продолжили через посланцев, ежедневно высылаемых Боной из Варшавы в Краков. Получив очередное весьма резкое письмо, Сигизмунд Август пришел в такую ярость, что повелел тотчас пригласить к себе краковского епископа Зебжидовского. Едва епископ переступил королевские покои, рассерженный Август бросился к нему:

— Я получил еще одно письмо из Варшавы! Королева-мать настаивает на отъезде в Бари.

— А? И вы, ваше величество, дадите согласие на это путешествие?

— Нет! Но я хорошо знаю, королева настоит на своем.

— Вам хотя бы известны причины такой ее непреклонности? — поинтересовался епископ.

— Королева желает утвердиться в Бари. Распорядиться своими суммами, которые ранее отправила в Неаполь. Ну и, наконец, вывезти все свое приданое. Да, еще… Это я только вам одному скажу, святой отец. Когда я виделся с ней — уже после того, как потерял всякую надежду на рождение наследника, — она сказала, что не в силах более взирать на уготованные мне судьбой страдания.

Так она меня любит!

— Она — ваша мать, — напомнил Зебжидовский.

— О да! Но любовь ее приносит только несчастья, — не скрывая горечи, продолжал король, — ее любимые приближенные Алифио, Гамрат, Кшицкий умерли молодыми. Нет в живых и Кмиты, и кравчего Яна Радзивилла. Виснич опустел, и на Вавеле тоже пусто! Оглянитесь вокруг. Повсюду одни ее недруги: король Фердинанд в Вене, герцог Альбрехт в Пруссии, да еще два Радзивилла, Черный и Рыжий. Дракон рода Сфорца воистину пожирает близких, не щадит даже родных детей.

— Она любит вас. По-своему, но сильно, — пытался епископ смягчить короля.

Но Август был неумолим.

— Недобрая эта любовь, она разрушает и уничтожает все. О боже! Вы не можете этого не видеть.

Она хочет уехать, но при этом лишить меня всего. Нашей казне — почти пустой — нужны дукаты, чтобы содержать наемное войско, нужны деньги на Гданьск, на строительство кораблей. Она уедет и увезет все свое состояние. Кто знает, быть может, этим она хочет доказать, что страна без нее придет в упадок. Быть может, боится испортить отношения с Кимом? Ведь если папа не расторгнет этот позорный для меня брак, мне придется пойти на явный грех и обвенчаться в любой лютеранской церкви.

— Побойтесь бога, ваше величество! — воскликнул епископ.

— И тогда не вы, не вы, святой отец, будете благословлять польского короля, а обычный протестантский пастор! А если я последую примеру Генриха Восьмого и объявлю себя главой польской церкви, тогда уж другое высокое духовное лицо благословит мой брак. Она знает это, поэтому и спешит поскорее уехать, умыть руки, наблюдая издалека, как я здесь борюсь за будущее, за то, чтоб не оказаться в династии Ягеллонов последним.

Зебжидовский вытер платком проступивший на лбу пот.

— Мне говорили, что она и впрямь нездорова. Уезжает в дурном расположении духа.

— И в гневе, — добавил король. — Желает настоять на своем: обобрать меня и страну. Хочет увезти все, что собрала в Яздове. Нет у меня сил противоборствовать этому. Поэтому я прошу вас, святой отец, поезжайте к ней.

— Я? Куда?

— В Варшаву. Я недавно был у нее, но ничего не добился. Поговорите с ней вы, как краковский епископ с польской королевой. Она царствовала здесь столько лет… Сейчас, когда взоры всех дворов обращены на нас, она не может, не должна уехать. Коль со здоровьем плохо… И в Польше имеются лечебные воды, зелья. И лекарей предостаточно.

— Я должен просить ее остаться? — удивился епископ.

— В Мазовии, — услышал он торопливый ответ.

— А если… Если она захочет вернуться на Вавель?

— Нет! Нет! Нет! — поспешно возразил Август.

— Трудная миссия, ваше величество, весьма трудная, — сказал епископ после долгого молчания. — Но я попытаюсь. Быть может, и удастся… уговорить.

В тот же день он собрался в дорогу, но когда приехал в Яздов, в замке вовсю шли приготовления к отъезду. Со стен уже сняли дорогие гобелены, занавеси, и только ковры оставались разостланными.

Бона приняла посланца короля любезно, но была сдержанна, сразу же пожаловалась на сына, что не позволяет ей уехать в родные края, погреть свои старые кости на южном солнышке.

Зебжидовский пытался объяснить ей, что условия, которые она представила в своих письмах, неприемлемы; но Бона продолжала настаивать на своем. Епископ пытался уговаривать, объяснять: еще никогда такого не бывало, ни одна королева из династии Ягеллонов после смерти мужа не покидала Польши. Все польские короли и королевы почили в Кракове и в Кракове погребены.

Она стукнула тростью, с которой теперь никогда не расставалась в зимние, снежные дни.

— Ох! Я вроде не собираюсь прямо сейчас ложиться в гроб. После всей той горечи, которой в этой стране я испила сверх меры, мне необходимо прополоскать рот. Да и горло болит. А на погребение? Кто знает, может, еще успею вернуться? Возможно, и в Краков?

Зебжидовский исчерпал все свои аргументы, но не еда

— Светлейшая госпожа! Слыхано ли дело, чтобы вдовствующая королева внезапно покинула свою страну! Что скажут о нас другие государи? Выходит, поляки не выказали расположения к своей королеве, она обижена, потому и уезжает. При этом… При этом какой ущерб вы нанесете королевской казне.

Бона зло искривила рот в усмешке:

— Вот вы о чем! Казна… Но нет! Нет! Я заберу с собой только свое, а не ваше. Не увезу с собой ни возделанных полей, ни вновь построенных городов, ни крепостей, ни тучные стада коров, ни табуны коней. Все это я оставлю сыну! С собой возьму только золото и драгоценности, они мои, мне дали их в приданое, многое я приобрела здесь, научив разумных людей возделывать ваши нивы. Да, да, это так! Кто запрещает вам трудиться, как они? Как я? Заняться приумножением богатств, а не ныть и ссориться. Хватит с меня ваших споров! Не останусь здесь. Не чувствую себя больше госпожой ни в Литве, ни на Вавеле. А в Мазовии я сделала все, что могла! Теперь, под старость, стынет кровь в моих жилах, кашель донимает, надобно бежать, бежать поскорее отсюда, от этих страшных зим. Мне так советует мой лекарь ди Матера. Я еду в Италию, там погреюсь на солнце, поправлюсь, отдохну. Шрозаге…