осужденный и пытался скорее обратно проводить женщину. «Нет, отец, — сказала она решительно, — ты учил нас Христовой любви. И если ты, пастырь, полагаешь душу свою за овец своих, то и овцы должны полагать души свои за отца духовного. Позволь мне вместе с тобой умереть за Христа». В эту минуту скрипнула железная дверь, и на арену вышел огромный лев. Сначала он щурил свои глаза на солнечный свет, но когда заметил две беззащитные жертвы, насторожился и… тихо двинулся вперед… Увидев свирепого зверя, священник быстро снял с себя плащ и накинул его на женщину, как бы защищая от злой смерти. Не успел он и сотворить крестного знамения, как почувствовал сильный удар в голову…

Спустя минуту с арены цирка выносили останки двух мучеников, умерших за своего Господа, — священника и его духовную дочь…

Отец Тарасий учил своих духовных детей взаимной любви, верности Христу и до смерти преданности Богу. Низкого предательства не выносила его правдивая душа. Всегда, когда он читал или слышал в святом Евангелии о предательстве Иудой Господа, он возмущался, расстраивался, волновался. Святая душа его не выносила мерзкого поступка неблагодарного ученика Божия Иуды, и он не мог равнодушно слышать о такой дикой подлости человеческого сердца.

«Старец, ну что ты так расстраиваешься, — скажут ему его духовные дети, — ведь это же так положено было, чтобы Иуда предал своего Господа на смерть». Отец игумен Тарасий, бывало, посмотрит на говорящего, покряхтит-покряхтит: «Эх, детка, положено-то оно положено, но каково же это было Господу, ведь ученик же, ученик предает, как же это вместить-то?». Скажет, бывало, и не выдержит — заплачет. «Ведь свой же ученик, — всхлипывает старец, — да Кого же это — ведь своего же Спасителя Да как же это, разве так можно делать?».

Мы уже упоминали, что отец Тарасий сильно не любил славы человеческой. Эта слава пустая была ему уж очень не по душе. Между тем его имя знали и в Москве, и за Москвой, и в других городах России: Ленинграде, Ростове, Саратове, Тамбове, Свердловске, Челябинске, Сочи — везде знали о нем как о мудром и опытном духовнике, пламенном молитвеннике и ревностном пастыре, заботящемся о спасении душ человеческих. Когда старцу говорили о том, что его знают везде-везде, то он как-то виновато, как ребенок, конфузился, смущался, а потом и говорил: «Да ведь это все неправда, они ведь всему по-детски верят. А я-то ведь что? Ведь вот говорят в народе, что за горою — гармоника, а подойдешь — лукошко. Вот так и меня превозносят. Когда не видят меня, то и говорят: старец, старец, да еще великий; а подъедут сюда да посмотрят на меня — говорят совсем другое… Ну прямо лукошко, лукошко и есть. Гремит оно, лукошко-то, а дела-то никакого. Вот так и я, — закончит старец, — говорю, говорю, а сам не делаю».

Так отец Тарасий смотрел на свой авторитет. Так он низко и смиренно ценил себя.

Примерно за полгода до смерти отца Тарасия лаврское начальство сильно восстало на него. И больше всего по зависти, что его почитает народ, бегут за ним, чтобы взять благословение, почти в каждой записочке пишут его имя о здравии. И вот начальство возненавидело старца, очень даже возненавидело, и стало его сильно гнать. А он, бывало, заберется в свою келию и не выходит оттуда целую неделю. Тогда решили выгнать старца из келии и переселить в другое место. Для этого начальство избрало Митрополичьи покои, где в самом-самом низу были две-три комнатушки, похожие на собачьи конуры. Вот в одну из них и вознамерились поселить старца. Когда ему сказали об этом, то он промолчал, а потом закрыл свою дверь и долго-долго никого не пускал. Ведь и правду сказать, это было большой обидой для отца Тарасия. Смиренный был старец, послушный, но вот здесь уж он не выдержал. Он грубого ничего не говорил, а просто не хотел уходить из келии — и все. Сидел-сидел, а потом еще и приболел. И так долго тянулось, больше месяца.

И вот однажды отец Тарасий вышел из своей келий во двор. Его увидели. И опять началось гонение. Послали молодого иеромонаха и приказали ему — выбросить все вещи из келии, принести носилки и перетащить отца Тарасия в другую келию на носилках. Иеромонах так и сделал. Пришел в келию отца Тарасия. Старец лежал, раздевшись, на койке. Иеромонах приказал ему собираться. А батюшка лежал и все молчал. Читал Иисусову молитву, чтобы не расстроиться.

Пришедший настаивал, чтобы старец выбирался из келии. Тогда отец Тарасий чуть-чуть приподнялся да и совсем спокойно говорит: «Ну что ты, брат, расстраиваешься, собирай да и неси мои вещи, куда хочешь, а я останусь здесь, умирать буду». Ну, иеромонах призвал послушников, заставил их собирать вещи, нести в назначенную конуру. А послушники-то знали, что старца гонят напрасно, не прикасаются к его вещам, а потом и совсем сбежали.

Так или иначе, а все-таки отца Тарасия выселили из его келии. Вещи перенесли, бросили в угол, а потом он и сам пришел. И Господь, заботящийся о Своих рабах, сделал для него лучшее. Наш старец зажил в новой келии, как на даче. Хотя конура его была маленькая и тесная, зато не нужно было подниматься по лестнице, как это было прежде. А самое-то главное — здесь старцу был полный покой. Никто его не тревожил, никто не беспокоил. Лежит себе на коечке и читает молитовку. А потом соберется да и выйдет в садик. А садик-то был совсем-совсем рядом. Хотя и садик-то одно горе, а все-таки было где посидеть.

Вот слышу — за дверью кто-то шаркает башмаками. Идет отец Тарасий. Проходит мимо моей двери — и прямо в садик. Смотрю в маленькое окно — сидит на скамеечке старец, на нем белый подрясничек, голова и борода тоже белые, на ногах — большие рваные башмаки. В руках «Лествица». А сам задумчивый- задумчивый. Часто я видел старца в таком положении. Часов в десять утра, когда немного пригреет солнце, он появлялся на своем месте, сидел, думал. О чем думал батюшка в эти часы? Наверное, не о себе, но о своих духовных детях. Любил он их сильно. Собирал, как птенцов, под свои крылья, заботился о них, как мать о своих младенцах, радовался вместе с ними и вместе плакал. А вот теперь скоро он их оставит. Оставит сиротками. Кому они будут нужны? Кто о них позаботится, как заботился он? Кто оградит их молитвой, как ограждал он? И вспомнилась старцу их последняя беседа в маленькой комнате пятиэтажного здания… Старец возмутился духом и заплакал…

Потом я заметил, что он все реже и реже стал появляться в садике, а затем и совсем перестал ходить. Сейчас помню, как я видел его в последний раз. Мы пришли навестить старца в его маленькой келейке. Она была вся заставлена банками-склянками, пустыми бутылками, на столе — загнивающие фрукты. Не продохнешь. Старец лежал на койке. Он был неузнаваемый — бледный, худой, оставленный всеми. Из духовных чад к нему никого не пускали.

«Причащался, старец?» — спросил его Благочинный. «Да», — тихо ответил батюшка. «Ну, теперь выздоравливай, Бог милостив». Батюшка покивал головой и сказал: «Ладно, ладно, помолитесь».

Мы ушли. А потом еще раз навестили мы старца. Это было ранним утром, часа в четыре утра. В дверь моей келий раздался сильный стук. Собрался, открыл. «Умер отец Тарасий», — сказал пришедший отец Благочинный. Пришли в его келию. Дверь открыта, старца нет. Смотрим — в коридоре лежит в уголочке, только-только отошел, еще теплый. В коридоре был умывальник и туалет. Видимо, старец пошел умыться, с ним произошел удар, и он свалился в уголок. Так и преставился…

Хоронили отца Тарасия, как всех братий, ранее умерших. Старички плакали, молодые пели, а потом со свечами, со слезами проводили его на кладбище. И сейчас там стоит могилка. На кресте надпись с именем почившего, годы его рождения и смерти, и… его фотография, выцветшая от солнца, омытая дождем. Только что прошла туча, был дождь. Серебристые капельки его остались на лике старца. Мы стояли и думали. Нам казалось, что старец и поныне плачет о своих духовных детях. Хотя он с ними разлучился давно, но помнит их и теперь. Молится за них, ходатайствует о них пред Богом. Сам окрыленный под кровом Сергия Преподобного, он не перестает заботиться о них, чтобы они скорее оперились, как птенцы, окрылились и воспарили к нему. А они как малые дети — некоторые забыли завет своего батюшки и разбрелись по распутиям мира. Ведь говорил же он им: «Держитесь вместе, живите дружно, не забывайте Преподобного Сергия».

На груди одного из братий Троице-Сергиевой Лавры сияет наперсный крест. Этот крест достался ему от отца Тарасия. Хороший крест, серебряный, большой… Да еще епитрахиль, духовнические принадлежности и исповедальная книжечка, старенькая, потрепанная, написанная рукой старца. А потом этому брату достались от отца Тарасия живые души, которых тот вел за Христом. Это самое дорогое и самое тяжелое… Крест, настоящий, сияющий — и все это досталось ему. Но в наше время как тяжел крест духовнический!..

Как сейчас вижу отца Тарасия в окно своей келии: сидит в белом подрясничке, печальный, задумчивый…