Его алое одеяние с длинными рукавами пламенело в закатных лучах. «О великий Иегова, порази вандалов священным огнем! О великий Иегова, сражайся за нас!»

— Бог сражается за Нигерию, — неожиданно произнесла Элис. — Бог всегда с теми, кто лучше вооружен.

— Бог на нашей стороне! — Оланна сама удивилась собственной резкости. — Думаю, Бог с теми, на чьей стороне правда, — добавила она уже спокойнее.

Элис отогнала москита.

— Амброз прикинулся пастором, чтобы избежать армии.

— Верно. — Оланна улыбнулась. — Знаете ту диковинную церковь на Огуи-роуд в Энугу? Он с виду похож на тамошних священников.

— Я на самом деле не из Энугу. — Элис поджала к груди колени. — Я из Асабы. Закончила там педагогический колледж и уехала в Лагос, устроилась на работу перед войной. Познакомилась с полковником, и через несколько месяцев он позвал меня замуж, скрыв, что женат, а жена его за границей. Я забеременела. Он все не ехал в Асабу просить моей руки у родителей. А я верила его сказкам, что он занят, что ему тяжело из-за того, что творится в стране. Когда стали убивать офицеров-игбо, он сбежал, и я вместе с ним приехала в Энугу. Там у меня родился малыш. Мы жили вместе в Энугу, но перед самой войной вернулась его жена, и он меня бросил. Вскоре умер мой малыш. Потом захватили Энугу. И вот я здесь.

— Какой ужас. Мне очень жаль.

— Я дурочка. Верила его небылицам.

— Полно себя ругать.

— Вы счастливица. У вас муж, дочка. Не знаю, как вам все удается — и семья на вас держится, и детей учите, и все такое. Жаль, что я не такая, как вы.

Оланне была приятна похвала Элис.

— Что вы, я такая же, как все, ничего особенного, — смущенно отозвалась она.

Отец Амброз разошелся не на шутку:

— Дьявол, я тебя пристрелю! Сатана, я тебя разбомблю!

— Как вы эвакуировались из Нсукки? — спросила Элис. — Много потеряли?

— Все. Мы уезжали в спешке.

— Как и я из Энугу. Не знаю, почему от нас всегда скрывают правду, не дают подготовиться. Люди из Министерства информации разъезжали по городу в фургоне с громкоговорителем и объявляли, что все спокойно, а стрельба — это учения наших войск. Если бы они сказали правду, многие из нас были бы лучше готовы, не остались бы ни с чем.

— Но пианино-то вы привезли. — Оланне не понравилось, как Элис говорила «они», словно сама она по другую сторону.

— Это единственное, что я привезла из Энугу. Он… этот… передал мне денег и прислал за мной фургон в тот день, когда Энугу взяли. Нечистая совесть заставила. Потом я узнала от шофера, что сам он с женой уехал на родину за несколько недель до того. Вы подумайте!

— Вы знаете, где он сейчас?

— Не знаю и знать не хочу. Если встречу его, ezi okwu m,[87] убью собственными руками. — Элис протянула почти детские ручки. В первый раз она перешла на игбо, и говор выдавал в ней уроженку Асабы. — Страшно подумать, сколько я из-за него вытерпела! Бросила работу в Лагосе, без конца врала родным, перессорилась с друзьями, которые твердили, что он меня водит за нос. — Элис нагнулась, подняла что-то с песка. — И ведь ничего не мог.

— Что?

— Вскарабкается на меня, чуть поблеет козлом — и готово дело. — Элис подняла палец. — С такой-то фитюлькой! А потом расплывался в улыбке, и неважно, поняла ли я хотя бы, когда он начал и кончил. Мужчины все одинаковы, что с них взять?

— Нет, не все. Мой муж свое дело знает, и у него далеко не фитюлька.

Обе засмеялись, и Оланна почувствовала, что их связывает общее женское знание, непристойное и прекрасное.

Оланна ждала, когда вернется Оденигбо, ей не терпелось рассказать, что она подружилась с Элис. Она мечтала, что он придет домой и с силой прижмет ее к себе, как давно уже не прижимал. Но когда Оденигбо вернулся из бара «Танзания», в руке он сжимал ружье.

— Gini bu ife а?[88] — всполошилась Оланна, глядя на длинную почерневшую двустволку, которую он положил на кровать.

— Дали в директорате. Старое. Но на всякий случай сгодится.

— Не нужно мне в доме ружье.

— Идет война. У всех ружья. — Оденигбо снял брюки, повязал вокруг пояса покрывало и стал расстегивать рубашку.

— Я говорила с Элис.

— С какой еще Элис?

— С соседкой, которая играет на пианино.

— А-а, с этой. — Оденигбо смотрел на занавеску, отгораживавшую спальный угол.

— Вид у тебя усталый, — сказала Оланна. А про себя подумала: не усталый, а грустный. Если б ему найти достойное занятие, дело по душе, не осталось бы времени грустить.

— Все в порядке, — сказал Оденигбо.

— Надо бы тебе повидаться с Эзекой. Попроси его перевести тебя в другое место. Пусть даже не в своем директорате — у него есть связи повсюду.

Оденигбо повесил брюки на гвоздь.

— Слышишь меня? — спросила Оланна.

— Не пойду я к Эзеке, — отрезал он.

Оланне было хорошо знакомо это выражение лица. Люди принципов не ищут помощи у высокопоставленных друзей.

— Ты принесешь больше пользы Биафре на другой работе, с твоим-то умом и талантом.

— Я и так приношу пользу Биафре в Директорате труда.

Оланна оглядела хаос, в котором они теперь жили, — кровать, матрас у грязной стены, сваленные в углу коробки и сумки, пара ямсовых клубней, керосинка, которую брали на кухню, лишь когда готовили, — и ее захлестнуло отвращение, захотелось бежать, бежать, бежать, прочь от этой жизни.

Заснули они спиной друг к другу, а утром Оланна уже не застала Оденигбо. Она тронула его половину постели, погладила теплый след на смятой простыне. И решила сходить к Эзеке, попросить за Оденигбо. По дороге в ванную Оланна кивала соседям: «Доброе утро! Хорошо спалось?» Малышка, вместе с другими детьми помладше, возле банановых зарослей слушала рассказ дядюшки Оджи, как он в Калабаре сбил из пистолета вражеский самолет. Ребята постарше подметали двор с песней:

Когда песня смолкла, громче зазвучала утренняя молитва пастора Амброза.

— Чем молоть языком, пастор Амброз, шел бы лучше в армию. Что толку от твоей тарабарщины для нашего правого дела? — пробурчала тетушка Оджи. Она стояла у дверей своей комнаты рядом с сыном; мальчик, с накрытой полотенцем головой, склонился над дымящейся миской. Когда он поднял голову, чтобы глотнуть воздуху, Оланна взглянула на варево из мочи, масел, трав и еще невесть чего, помогающего, по