— Служанка профессора Озумбы с нашей улицы — ведьма. По ночам она взлетает на верхушку дерева манго, посидеть там со своими товарками-ведьмами, накидают листьев, а мне разгребать. За ней-то черная кошка и прибегала.

Угву хотел верить Джомо, уговаривал себя, что зря подозревает Матушку невесть в чем. Однако на следующий вечер, прополов свою грядку с пряными травами, он зашел на кухню и увидел возле раковины целый рой мух. Окно было лишь чуть приоткрыто. Уму непостижимо, как столько мух — добрая сотня жирных зеленых мух — просочилось сюда сквозь узенькую щелку. Это знак большой беды. Угву бросился в кабинет звать Хозяина.

— Очень странно, — нахмурился тот, когда увидел. Снял очки, снова надел. — Профессор Эзека должен знать, в чем тут дело, — может быть, у них массовый перелет. Не закрывай окно, а то не смогут вылететь.

— Но, сэр…

В кухню вошла Матушка.

— У мух так бывает, — сказала она. — Ничего страшного. Как прилетели, так и улетят. — Она стояла, прислонившись к двери, и в голосе ее Угву расслышал злое торжество.

— Да, да. — Хозяин направился обратно в кабинет. — Принеси чаю, друг мой.

— Хорошо, сэр. — Угву был в ужасе: как может Хозяин оставаться таким невозмутимым, как же он не видит, что мухи — это вовсе не пустяк? Он принес Хозяину в кабинет поднос с чаем и сказал: — Мухи — это не к добру, сэр.

Хозяин кивнул на стол:

— В чашку не наливай. Поставь.

— Мухи на кухне, сэр, — знак порчи от дибии. На дом навели порчу. — Угву хотел добавить, что знает наверняка, чьих это рук дело, но побоялся разозлить Хозяина.

— Что ты говоришь? — Глаза Хозяина за стеклами очков сузились.

— Мухи, сэр. Это знак, что на дом навели порчу.

— Закрой дверь и дай мне поработать, друг мой.

— Да, сэр.

Когда Угву вернулся на кухню, мух уже и след простыл. Окно по-прежнему было лишь чуть приоткрыто, и тонкий луч солнца падал на лезвие мясного ножа на столе. Угву старался ни к чему не прикасаться и в кои — то веки обрадовался, что готовит не он, а Матушка, но за ужином не притронулся к ее супу из бобов угба и жареной рыбе, отпил только глоток пальмового вина, которое подавал Хозяину и гостям. Ночью ему не спалось. Он без конца вскакивал, глаза чесались и слезились; хотелось поделиться с кем-нибудь, кто бы все понял, — с Джомо, с тетушкой или Ануликой. Он встал и пошел в дом Хозяина смахнуть пыль с мебели — неважно, что делать, лишь бы занять руки. За окном брезжил серо-пурпурный рассвет, на стенах кухни играли тени. Угву зажег лампу с опаской, готовясь увидеть что угодно. Скажем, скорпионов. Однажды какой — то завистник подбросил их в дом его дяди, каждое утро злые черные скорпионы подбирались к его новорожденным сыновьям-близнецам — и так много недель подряд. Один из малышей чуть не умер от укуса.

Первым делом Угву вытер книжные полки. Потом принялся за стол, убрав с него бумаги, но тут отворилась дверь хозяйской спальни. Угву выглянул в коридор: неужто Хозяин встал так рано? Однако из спальни вышел не Хозяин, а Амала. Она и Угву изумленно уставились друг на друга в полутьме коридора, пока Амала не очнулась и не засеменила в комнату для гостей. Ее покрывало было неплотно завязано на груди. Придерживая его рукой, она наткнулась на дверь гостевой комнаты, толкнула, хотя ее надо было тянуть на себя. Наконец вошла. Амала, тихая неприметная Амала ночевала в спальне Хозяина! Угву застыл на месте, пытаясь унять головокружение, собраться с мыслями. Это все Матушкино зелье виновато. Но главное — не то, что произошло между Хозяином и Амалой, главное, чтобы Оланна не узнала.

Оланна сидела напротив матери в гостиной наверху. Эту гостиную мать называла дамской — здесь она принимала подруг, здесь они смеялись, называли друг друга «картинка», «золотце», «сокровище» и сплетничали: чей сын развлекается с девицами в Лондоне, пока его ровесники строят дома на земле отцов, кто купил местное кружево и выдает за последнюю новинку из Европы, кто пытается отбить мужа у такой- то, кто привез из Милана дорогую мебель. На сей раз, однако, в комнате было тихо. Мать, сжимая в одной руке бокал тоника, а в другой — платок, со слезами рассказывала Оланне о любовнице отца.

— Он купил ей дом в Икедже! На той самой улице, где живет моя подруга.

Оланна смотрела, как мать осторожно промокает глаза. Платок, похоже, атласный, таким слезы не осушишь.

— Ты с ним говорила? — спросила Оланна.

— Gwa уа gini? Что я скажу? — Мать поставила бокал, так и не отпив ни глотка с тех пор, как служанка принесла его на серебряном подносе. — Не о чем говорить. Просто хотела, чтобы ты знала, что происходит. Пусть не думает, что я буду страдать молча.

— Я с ним поговорю, мама.

Именно этого обещания и ждала от нее мать. Оланна прилетела из Лондона только вчера, а свет надежды, забрезживший после визита к гинекологу в Кенсингтоне, успел померкнуть. Оланна уже не помнила той радости, которая затеплилась в ней, когда доктор сказал, что она здорова и нужно лишь — он подмигнул — почаще стараться. Она мечтала вернуться в Нсукку.

— Представить противно, в какой грязи он эту шлюху откопал, — бормотала мать, комкая платок. — Овца из глухомани. Йоруба-деревенщина с двумя детьми от разных отцов. Говорят, еще и старуха, и уродина.

Оланна поднялась. Не все ли равно, как выглядит та женщина? Отец и сам старый урод. Больше всего мать волновало, конечно же, не наличие любовницы, а как он мог купить ей дом в районе, где обитает весь лагосский высший свет?

— Может, дождемся приезда Кайнене, пусть она с ним поговорит, нне? — Мать снова промокнула глаза.

— Я обещала, значит, сама поговорю, мама.

Но вечером, зайдя к отцу в комнату, Оланна поняла, что мать была права. У Кайнене вышло бы лучше. Уверенная в себе, острая на язык Кайнене не мучилась бы, подбирая слова, не испытывала бы неловкости и беспомощности.

— Папа…

Оланна закрыла за собой дверь. Отец сидел за письменным столом, на стуле из темного дерева с прямой спинкой. На минуту Оланна попыталась представить, что это за женщина, о чем она может разговаривать с отцом.

— Папа… — повторила Оланна и перешла на английский. На английском проще говорить сухо и отчужденно. — Имей уважение к моей матери.

Совсем не так собиралась она начать разговор. Сказав «моя мать», она сделала отца лишним, посторонним, о ком уже не скажешь «мой отец».

Отец скрестил руки на груди.

— Ты связался с… этой женщиной, купил ей дом по соседству с друзьями моей матери — это неуважение, — продолжала Оланна. — Ты ездишь туда с работы, твой шофер ставит машину перед домом, на виду у всех. Тебе не стыдно? Это пощечина моей матери.

Отец опустил глаза — глаза человека, который потерял себя в жизни.

— Я не стану учить тебя, что ты должен сделать, однако что-то сделать ты обязан. Моя мать несчастна.

Слово «обязан» Оланна произнесла с нажимом. Никогда еще ей не приходилось разговаривать с отцом в подобном тоне, они вообще мало о чем говорили. Так они и смотрели друг на друга — сказать было нечего.

— Я понял, — отвечал отец тихо, заговорщицки, как будто Оланна дала ему добро на измену, лишь попросила впредь не попадаться.

Оланна разозлилась. Может быть, именно так и следовало понимать ее слова, и все же было неприятно. Оланна обвела взглядом комнату, и широкая отцовская кровать показалась ей вдруг