бетоне пестрела одежда. Охранники в форме, скрестив на груди руки, наблюдали бесстрастно. Ричард обмочился, в ушах звенело. Он едва не опоздал на свой рейс: пока остальные пассажиры, спотыкаясь, семенили к самолету, он стоял в стороне — его рвало.

Сьюзен встретила Ричарда в банном халате. Волосы ее, тусклые, нечесаные, были небрежно перехвачены на затылке и открывали пунцовые уши. Ее нисколько не удивил его нежданный приход.

— Вид у тебя усталый. — Сьюзен дотронулась до его щеки.

— Я только что из Лондона, летели с пересадкой в Кано.

— Неужели? Ну и как свадьба Мартина?

Ричард оцепенел на диване; поездка в Лондон начисто стерлась из памяти. А Сьюзен не замечала его состояния.

— Капельку виски и много-много воды? — спросила она, уже наполняя бокалы. — В Кано есть на что посмотреть, правда?

— Да, — послушно согласился Ричард, хотя на самом деле ему хотелось рассказать, как странно было видеть шумные улицы Лагоса с машинами, автобусами, торговцами, — улицы, где жизнь шла своим чередом.

— Не понимаю я этих северян: готовы иностранцам платить вдвое больше, лишь бы не нанимать южан. Зато нажиться там легко. Только что звонил Найджел и рассказывал про своего друга Джона, препротивного шотландца. Джон — частный пилот и за эти дни сколотил состояние, перевозя игбо в безопасные места. Он говорит, в одной только Зарии погибли сотни людей.

Ричарду казалось, что он больше не властен над своим телом, что вот-вот затрясется или вовсе рухнет без чувств.

— То есть тебе известно, что там творится?

— Конечно. Надеюсь, до Лагоса не дойдет, но такие события непредсказуемы. — Сьюзен залпом осушила бокал. Лицо у нее было землистое, а над верхней губой блестели мелкие капли пота. — Здесь очень много игбо, — да их везде много, куда ни глянь. Если подумать, они сами виноваты: держатся особняком, нос задирают, все рынки у них в руках. Как евреи, право слово. И при этом темные, дикие — никакого сравнения, скажем, с йоруба. Те много лет имели дело с европейцами на побережье. Помню, когда я сюда приехала, меня предупредили: тысячу раз подумай, прежде чем нанимать слугу-игбо, не успеешь оглянуться, он и дом твой, и землю присвоит. Еще виски?

Ричард мотнул головой. Сьюзен налила себе еще бокал, на сей раз без капли воды.

— А в аэропорту Кано все было спокойно?

— Да, — соврал Ричард.

— Вряд ли они стали бы врываться в аэропорт. Просто удивительно, до чего здешний народ разнузданный. Все мы кого-то ненавидим, но надо же уметь держать себя в руках. Цивилизация учит сдержанности.

Сьюзен расправилась со второй порцией спиртного и снова наполнила бокал. Ричард пошел в ванную и открыл кран. Голос Сьюзен звенел в ушах, болью отдавался в голове. Глянув в зеркало, он ужаснулся при виде себя прежнего — те же широкие брови, синие глаза. После всего случившегося он должен был бы измениться до неузнаваемости, покрыться багровыми волдырями от позора. Когда на его глазах убили Ннемеку, Ричард вместо ужаса испытал великое облегчение, что Кайнене нет рядом. Он не смог бы ее защитить. Солдаты поняли бы, что она игбо, и застрелили ее. Не в его власти было спасти Ннемеку, но он обязан был подумать о нем в первую очередь, смерть юноши должна была потрясти его. Глядя в зеркало, Ричард спрашивал себя: неужели все было наяву, неужели он своими глазами видел смерть — или запахи спиртного и крови, и неподвижные тела лишь почудились ему? Он прекрасно понимал, что все это правда, и задавался вопросом лишь потому, что не хотел верить. Ричард склонился над раковиной и зарыдал. Из крана с шумом лилась вода.

3. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет об освобождении Нигерии. Вторая мировая война изменила лицо мира: Британская империя рушилась, а в Нигерии в полный голос заявляла о себе верхушка общества, в основном выходцы с Юга.

Север воспринял перемены с опаской: там боялись господства просвещенного Юга и всегда мечтали о независимом государстве, отдельном от неверных-южан. Британцы, однако, стремились сохранить Нигерию как есть — свое сокровище, большой рынок, бельмо на глазу у французов. Чтобы задобрить северян, они подтасовали итоги выборов в пользу Севера и создали новую конституцию, давшую Северу контроль над федеральным правительством.

Юг, спеша получить независимость, принял конституцию. Избавление от британцев всем принесло бы пользу: «белые» зарплаты, долгое время недоступные нигерийцам, продвижение по службе, высокие должности. На недовольство меньшинств махнули рукой, а вражда между регионами дошла до того, что каждый из них хотел для себя отдельное посольство.

В 1960-м, в год обретения независимости, Нигерия представляла собой весьма хрупкое объединение разнородных элементов.

Черные сны Оланны начались сразу по возвращении из Кано, и тогда же у нее отнялись ноги. Ноги ее слушались, когда она выходила из вагона, — ей даже не пришлось держаться за окровавленные поручни; ноги были в полном порядке, когда она три часа ехала стоя, в немыслимой давке, в автобусе до Нсукки. А на пороге дома отказали, а вместе с ними мочевой пузырь. Колени подогнулись, между бедер побежала горячая струя. Нашла Оланну Малышка. Спросила у Угву, когда вернется мама Ола, вышла на крыльцо — и закричала при виде тела на ступеньках. Оденигбо отнес Оланну в дом, искупал, увел Малышку, которая все рвалась пожалеть маму Олу. Когда Малышка уснула, Оланна рассказала Оденигбо обо всем, что видела. Описала и смутно знакомую одежду на обезглавленных телах посреди двора, и сведенные судорогой пальцы на руке дяди Мбези, и голову девочки в калебасе, и странный оттенок кожи — тусклый, землисто- серый, как плохо вытертая классная доска-у трупов во дворе.

Той ночью и посетил ее первый черный сон: плотное одеяло опустилось на нее сверху, закрыло лицо, не давая вздохнуть. А когда одеяло исчезло, Оланна, судорожно глотая воздух, за окном увидела горящих сов — они ухмылялись, манили ее обугленными крыльями.

Оланна пыталась рассказать Оденигбо и о черных снах, и о вкусе пилюль, что приносил доктор Патель, клейких, как ее язык после сна. Но у Оденигбо на все был один ответ: «Ш-ш-ш, нкем. Все будет хорошо». Он обращался с ней как с ребенком — ворковал, сюсюкал. Даже напевал, купая ее в ванне с Малышкиной пеной.

Оланна попросила бы его не валять дурака, но губы не слушались, каждое слово давалось с трудом. Когда приехала Кайнене с родителями, Оланна почти все время молчала; о том, что ей пришлось пережить и увидеть, им рассказал Оденигбо.

Вначале мать сидела рядом с отцом и кивала, слушая приторный голос Оденигбо, — и вдруг начала сползать со стула, будто стекая на пол. Впервые в жизни Оланна видела мать без косметики, без золотых украшений, и в первый раз с тех пор, как они стали взрослыми, Кайнене плакала при ней. «Не надо об этом, не надо», — твердила Кайнене, рыдая, хотя Оланна и не пыталась рассказывать.

Отец ходил взад-вперед по комнате, опять и опять спрашивал у Оденигбо, где именно Патель учился медицине и имеет ли он право утверждать, что причина болезни Оланны — душевное потрясение. Сетовал, что пришлось добираться от самого Лагоса на машине, потому что самолеты из-за правительственной блокады больше не летают на Юго-Восток. «Мы хотели приехать сразу же, сразу», — говорил он, и от частого повторения Оланна усомнилась, на самом ли деле он верит, что их приезд так уж важен для нее. А ей было очень важно их видеть, особенно Кайнене. Едва ли Кайнене ее простила, и все же ее приезд говорил о многом.

Шли недели. Оланна лежала в постели, кивала родным и знакомым, когда те заходили сказать «ндо» — соболезнуем, качали головами и возмущались зверствами мусульман-хауса, козлов-северян, грязных блохастых пастухов. В дни, когда приходили гости, черные сны мучили Оланну сильнее, иногда следовали один за другим и так изматывали, что она не могла даже плакать и едва находила силы глотать пилюли, что клал ей в рот Оденигбо. В иные дни Оланна, вздремнув, просыпалась с ясной головой, как сегодня.

Сквозь открытую дверь спальни долетал гул голосов из гостиной. Одно время Оденигбо просил друзей