— Вот про то и говорят: «на … сел и ноги свесил», — решился заметить я патрону, комизм ситуации в кои-то веки, так и не оценившему.
В обед Франсуаз игнорировала меня, не пришла попрощаться и в конце рабочего дня. После того, как Фернан взял меня к себе, случилось это впервые.
Придя домой, ощутил я надобность свежего воздуха и отправился с очередным визитом к деревьям парка, не исчезавшим из жизни моей, будто пустили они в моей судьбе корни. Прибыв на место, оставил я велик на стоянке и отправился в пустынные для уже сумеречного времени аллеи. Компанию составила мне лишь пара любителей бега: атлетического сложения мужчина, в сером фланелевом костюме и синей лентой вокруг шапки светлых волос, нарочито осаждавший свой аллюр с тем, чтобы чувствовала себя на высоте молодая женщина, розовый фуксин которой с трудом сдерживал рвущуюся наружу плоть. Дабы от своего Пигмалиона не отставать, потела она, словно клубника замерзшая. Признал я в ней Франсуаз, меня вроде как и не заметившую. Она делала первые шаги, удалявшие её от меня и по-своему, кило за кило, высвобождавшие из себя. Я не знал, обернётся ли это печалью для меня, потому как был уже далеко.
Когда вечером меня позвал Розарио, я уже для себя решил, что с Роланом Дюпре встречусь во что бы то ни стало, пусть даже в день его рождения. Так того требуют интересы Шарли. Я себя в том окончательно убедил, что восстановление душевного равновесия её стоит дороже неких посягательств на мою гордость, над чем и полагалось мне философски возвыситься, проявить себя господином важным и благородным. Преждевременно и бесполезно делать выводы из того, что могло быть лишь недоразумением, составленном в калейдоскопических призмах, в которые превратилась память Шарли.
Однако, стоило только другу моему Коломбо спросить меня притворно небрежным тоном про день моего рождения, тут же и почувствовал я в руке своей кончик нити целого клубка, который не хотелось мне разматывать — трагикомическая история получалась, водевиль дешёвый выходил из-за недоразумения схожести дат появления на свет двух воздыхателей нерешительной героини.
Представьте, Розарио с поднятой рукой, в ней кончик нити. Вновь, и вас только ради, переживаю тот момент, когда лезвие его ножа вошло в моё сердце.
Розарио:
— Скажи-ка, а ты в каком году родился-то?
— В 1956.
— Ага, а Ролан в 1954.
— С чем его и поздравляю.
— Тебе, старина, благодарить его следует.
— Благодарить? Хрена ему!
— В конце-то концов, что же это за словечки такие у простого и столь застенчивого малого.
— Прельщает меня не простота, а оригинальность и исключительность, ирония судьбы, если угодно, но лишь когда та бросает вызов обыденности. Месяц рождения того, кто отправил меня на Голгофу?
— Ноябрь, видишь ли… Если не ошибаюсь, у тебя тоже, нет?
— День?
— Второе… (и неуверенно: «А у тебя?»)
— Не лицемерь, тебе отлично известно, что я тоже родился второго ноября!
— Ну, я же тут не при чём, Жюльен.
— Хорошо, Розарио, извини… это я так.
— Истинный дар твой в благодарности желающим помочь тебе корешам.
— Продолжай в том же духе.
— Ты же рассердишься.
— Не скажешь же ты мне, что…
Розарио меня перебивает:
— А вот и да!
— Нет! Только не в
— Однако, это так. Но, дома разные…
— Что за прелесть!
— На самом деле, он уроженец Стеенвоорда, север Франции, там и проживал до призыва в армию. Затем шатался, там и сям, с перерывами на вынужденный отдых во встречавшихся на его пути тюрьмах — пару недель в одной, месяц в другой, — пока не добрался до кассы банка
— Девиц? Не говори об этом…
— Ничего я и не говорю; про девиц, так, на всякий случай.
— И когда же он обосновался в
— За несколько месяцев до последнего ареста, в июне 1984-го.
— А в
— Видишь ли, со списком его судимостей снять апартаменты в
— В
— Так то оно так… да только проходимцев этих защищая, себя, смотри, не сгуби. Заметь, что он там не долго жил, потому как в кутузке три года провёл.
— Когда это было, только точно?
— С 17 октября 1984 по 16 января 1985, это точно, три месяца отхватил к сроку за попытку побега.
Несколько секунд висела тишина.
— Жюльен, ты где?
— И что потом?
— Никаких вестей, затаился где-то… Ты же ведь рассказывал, если мне память не изменяет, будто он носил великанов. Может, всё ещё там, отличнейшая норка… Просмотри календарь карнавальных гуляний.
— Не упущу я этого, Розарио. Чао и мерси!
Точнее представлять я стал, сколь жёсткой и циничной может быть реальность. Подталкиваемый охватившей меня не выдуманной паранойей, пришёл я к болезненному выводу, что на самом деле пряталась Шарли у меня. В тепле объятий моих урку своего ждала. Оборвала все свои связи, по меньшей мере с виду, чтобы сбить с толку элиту сыска. Решилась на разлуку со своим рецидивистом, отлеживавшимся в укромном месте, дабы напустить тумана на поляны.
Отчего же пряталась она на самом деле? В налёте на
Перед нами, что же, новые Бонни и Клайд?
А что, если это Ролан дал указание Шарли уйти в молчанку? Но, по отношение к чему?
Осталась ли у неё связь с бандой?
Но тогда об ужесточении приговора подельнику была она в курсе и поздравлять с годовщиной могла не его, но лишь меня.
Возможным оставалось всё: и самое безобидное, и наихудшее.
Притом неумолимей и очевиднее становилось мне иное, истинное объяснение: сносила она меня, сколько смогла, такого вот, прямо противоположного её угрюмому избраннику, меня не сюрпризного, книге открытой, которую при желании не составляло труда дешифровать, подобного. Не удержалась, хрустнула, не смотря на удобное алиби, которым представлялся я для неё. Предпочла убрать меня из своего поля зрения, хотя когда-то, в начале, и вызывала в ней скромная персона моя некоторую симпатию. Крепилась
