поют, слышишь?» Конечно, слышал, и её пояснением потрескиванию возникшего вокруг провода под напряжением в дюжину тысяч вольт поля взволнован был. Поэтизируя вслед за нею, готов неистовствовать и далее, но она, не внимая моим предостережениям, принялась вдруг карабкаться по металлическим перемычкам и, оказавшись на средине вышки, не иначе как в десятке метров надо мной, уселась там. Болтала ногами по-над пропастью минут десять, хотелось, видите ли, ей звёзды послушать с близкого расстояния. Спустившись же, сунула руки в брюки и слова не обронила, до самого утра. Я для неё просто не существовал — ни вечер весь, ни ночь напролёт. Что совершенства она жаждала, я понимал и готов был им упиться вместе с нею, летал бы с ней, позови она меня. Но вместо того, и в который уж раз, объявила, будто нет к тому у меня способностей, что ли, или это, вроде как, выше моих сил.
Желая на злючку походить, коготки выпустила — не подойдёшь. Голос мой, грубее наждачной бумаги и заунывней голоса подхватившего насморк муэдзина, в пору любви ко мне, может и показушной, относимый ею к разряду
Двумя годами ранее на ярмарке в честь Святой Анны, в Монсе, желая просто приколоться, выиграл я в тире бейсбольную биту.
Так вот, взял я ту самую биту, да всё у нас и расколошматил, не тронув, уточняю, и волоса с её головы. Не в крошево, нет, но так, чтобы переложить свою боль на предметы к ней нечувствительные. В клочья разодрал и сертификат, удостоверявший её право собственности на звезду. Ну да, не смейтесь… я подарил ей звезду, которая была и есть, и которая официально в её честь названа именем её. То не шутка, есть в Женеве фирма, официальная, занимается поименованием анонимных звёзд. Стоит услуга недорого, даже я осилил. Платишь лишь за то, что о том просто знаешь, вот и всё. Ну хорошо, может то было и жульничеством, да малая толика романтики никого ещё не сгубила.
Я не насильник, знаю точно, но привела она меня к краю — я будто взбесился, кружась с битой в руке, что твоя пьяная мельница, и был я о ста рук. Пустота, даже та получила своё, по чину своему, уверен, следы ударов моих, с непростительной и бесполезной яростью запечатлённой в них, витали в воздухе. Мало помалу я всё же начал ориентироваться и цели стал выбирать хладнокровнее.
По началу, виолончель, пара крепких ударов по корпусу! Боже, что я несу, по резонатору, конечно же, прямо по эфам. Затем по грифу, посередке, чтоб струны полопались, по колкам, по завитушкам, вот вам, и в завершение разборки по деке! Будто врасплох застигнутому в объятиях скатившейся в адюльтер изменницы меломанки сопернику наподдал, она не перестаёт на моих глазах обнимать и ласкать его, тот в удовольствии исторгает из себя вздохи, хрипит в экстазе, а это становится для меня не выносимым.
Тут в зеркале себя сердобольного, с дубиною этой в руках заметил. И, прежде чем самому там, в зазеркалье, оборонительную позу занять, со всей дури звезданул собственное отражение в лоб. Из надбровья моего засочилась кровь, да не столь обильно, как мне того хотелось бы.
Наконец, изорвал все отснятые в пору увлечения ею «подмостками» фото, и лишь одной из них гнева моего удалось избежать, той, что Пьеретте показывал. Тут же выбросил в окно всю её одежду, пока она за ней спускалась, та успела исчезнуть.
Ко мне она так и не поднялась, я же словно барбитурата хлебанул.
По свершению всего того, в целом доме шуму наделавшего подвига, отвели меня в госпиталь, отдохнуть. Вышел оттуда я быстро, дня через три и с тремя наложенными швами.
То, как я её, неблагодарную, любил, было чистой воды сумасшествием. Любил же я её так, что не мог позволить себе заснуть и после того, как она уж мирно сопела в моих объятиях — страшился минутной утраты ощущения связующей меня с ней чувственной нити. Малейшего желания не было у меня мыслить о чём-то ином, пусть даже и приятном, но её не касаемом. Не было вокруг ничего, кроме мечты, я держался её даже во сне и не было в целом мире той силы, что могла бы вырвать меня из неожиданно возникшей реальности, простиравшейся за пределами всяких там утопий.
А когда я, не взирая на все усилия, затихал-таки в объятиях Морфея, то вроде как приходил в себя и тут же вновь любил её. Любил, едва коснувшись губами чашки кофе, вроде бы поданой по возвращении из долгого, в вечность, путешествия и любил поболе, чем накануне, беззаветно любил. Я был и всё ещё остаюсь одним из тех, кто быстро привязывается и надолго остаётся у воображения в плену. Не растерял я тягу к любви, не было в том у меня перерывов на обед, выходные и праздники…
Не о пустяках говорю… хотя не утверждаю, что счастье моё более среднего, да только несколькими месяцами ранее, несколько, между полуночью и часом ночи мелькнувших секунд, думал я именно так. В эйфории пребывал, торжество любви со своею Шарли праздновал, когда вдруг в нашей обнажённой действительности смел объявиться звонок телефона. В отличие от Саша Гитри я, если звонят, бегу на зов. «Алло, вам чего? Сосед с первого этажа… который час, знаете? Жене вашей плохо, вы новенькие? Но, я не доктор! Ах, вам нужен телефон доктора! Но почему об этом нужно просить именно меня? Вы меня в
Потаённо и неумолимо, однако, небо над моею головой, куда как в зеркало жаворонки смотрелись, ржавчина пообглодала да побила, вновь я сконфужен, бескрыл, стою перед непроницаемой, матовой, без малейшего отблеска стеной и без малейшего проблеска надежды — Шарли недоступна, никаких знаков любви не исходит от неё.
И встречи наши после долгой разлуки, до сих пор праздниками слывшие, как-то поблекли и растеряли нежное прежде буйство своё. Хотя совсем ещё недавно, опьянённые мистическим и вместе с тем плотски призёмлённым счастьем, кувыркались мы по крутым и пушистым берегам пруда, а тела и души наши тонули в бездне, в ночном небе цвета индиго астральными силуэтами своими подобно водяным лилиям вырисовывали мы тающие во времени извивы и арабески, и хотелось нам, чтобы это продолжалось вечно, тогда как… тогда как снова оказывались на каменистом и пустынном ложе, ощетинивавшимся колючками нашим недоразумений.
В завершение всего стал я для неё несносен. Всё во мне приводило её в отчаяние: и походка, и голос, и даже само присутствие моё. Если б могла, убежала бы безо всякого предупреждения. Оставалась со мной, но постоянно меня же и избегала. Запиралась в ванной, единственно укромном, недоступном вниманию моему уголке и оставалась там часами, в особенности по выходным, когда я не работал. Иногда позволял я себе непрошенный визит в этот её изолятор, она нехотя отрывалась от потрёпанной своей книжонки и, будто милостыню, бросала в мою сторону уставший взгляд, затяжкой сигареты подавляя вздох досады. Из чего явствовало, что я её расстраивал. Часами напролёт не отрывалась от чтива. И даже вовсе не притрагивалась к своей виолончели. «Бисер свиньям», — говорила она.
В последнем из запомнившегося сидит она в пустой ванной, поперёк её. Небрежно собранные в пучок взъерошенные волосы, некоторые из завитков свисают на лоб и щёки, подчёркивая прекрасный донельзя овал лица. На ней одна из моих сорочек (что всё ещё наивно принимается мной как поощрение), пуговки вверху не застёгнуты и на прелестной округлости, укрытой молочного цвета кожей, нежной и волнующей, можно увидеть крохотного ныряющего дельфина, наколотого со стороны сердца. И доходит до меня — моря ей не хватает. Длинные, обнажённые ноги её покоятся на борту посудины с беспечной грацией, и у меня малейшего сомнения не остаётся: передо мной плененная сирена, и следует мне свободу ей вернуть.
Когда вернулся я из госпиталя домой, Шарли, конечно же, там не было. Увидав теперь, на холодную голову, чем обернулись для виолончели мои гнев и отчаяние, останки от неё решил я выбросить вон. Но вовремя одумался.
