Удивленный гранильщик поднялся и открыл дверь. В мансарду вошли двое мужчин. Один из них, высокий и тощий, с прыщавым лицом, обрамленным густыми черными бакенбардами с проседью, держал в руке тяжелую трость со свинцовым набалдашником; на нем была мятая шляпа и грязный зеленоватый длинный сюртук, застегнутый на все пуговицы. Из потертого воротника черного бархата выглядывала длинная шея, красная и облезлая, как у стервятника. Звали его Маликорн.

Другой, пониже ростом, коренастый толстяк, вульгарный и краснорожий, был одет с претензией на роскошь. На его рубашке сомнительной чистоты сверкали фальшивые бриллианты, длинная золотая цепочка пересекала потертый клетчатый жилет, а пальто его было серо-желтого цвета... Этого человека звали Бурден.

— О господи, здесь просто разит нищетой и смертью! — воскликнул Маликорн, переступая порог мансарды.

— Да, тут не мускусом пахнет! — подхватил Бурден, презрительно отдуваясь. — Ну и вонища!

Затем он надвинулся на Мореля, который смотрел на него с крайним удивлением и возмущением.

Через полуоткрытую дверь сунулась любопытная, злая и хитрая мордочка колченогого мальчишки, который незаметно следовал за этими незнакомцами, подсматривал, подслушивал и выведывал.

— Что вам угодно? — воскликнул Морель, возмущенный наглостью этих людей.

— Вы Жером Морель? — спросил Бурден.

— Да, это я.

— Рабочий-шлифовальщик?

— Да.

— Мы не ошибаемся?

— Еще раз говорю вам: это я. Но вы меня выводите из себя. Что вам нужно? Объяснитесь или уйдите прочь!

— Смотри-ка, какие они здесь честные-пречестные! — воскликнул Маликорн, обращаясь к своему товарищу. — А здесь не очень-то жирно, не то что у виконта Сен-Реми, тут не поживишься!

— Да, но когда есть «навар», тебя встречают с каменными рожами, как тогда, на улице Шайо. А птичка-то наша оттуда уже улетела, и остались мы с носом. Только такие вот крысы прячутся по своим норам.

— Похоже, похоже. Он уже испекся и готов, хоть на стол подавай!

— Надо только, чтобы волк-ростовщик[89] не жадничал, а то это будет стоить ему дороже... Но это уж его дело.

— Послушайте! — возмущенно вскричал Морель. — Если бы вы не были пьяны, — а на это очень похоже, — я бы по-настоящему рассердился. Немедленно убирайтесь из моего дома!

— Ха-ха! Посмотрите на этого недоноска! — воскликнул Бурден с оскорбительным смехом, намекая на физический недостаток гранильщика. — Ты слышал, Маликорн? И он еще называет своим домом эту... конуру, в которую я бы не посадил и собаку!

— Боже мой! — вскричала Мадлен, настолько перепуганная, что до сих пор не могла сказать и слова. — Боже мой, позови на помощь! Это, наверное, злодеи... Морель, твои бриллианты!..

Видя, что два незнакомца действительно приближаются к верстаку, на котором сверкала россыпь драгоценных камней, Морель испугался. Он бросился к верстаку и прикрыл камни обеими руками.

Вездесущий и всюду подслушивающий Хромуля уловил слова Мадлен, заметил жест гранильщика и сказал себе:

«Ах, вот оно как! Говорили, будто он шлифует только стекляшки... А на деле? Если бы камни были фальшивыми, он бы так не боялся за них... Надо запомнить. И еще — матушку Матье, которая сюда частенько наведывается. Значит, она — доверенная ювелира и ходит с настоящими камнями в своей сумочке. Надо запомнить. И Сычихе сказать, и Сычихе сказать», — пропел колченогий сын Краснорукого.

— Если вы не уйдете, я крикну полицейских! — пригрозил Морель.

Испуганные дети заплакали, а старая идиотка приподнялась на своем топчане.

— Звать полицейских? Пожалуйста! Только позовем их мы, слышите, господин недоносок?! — сказал Бур-ден.

— Особенно потому, что, возможно, понадобится их помощь, когда мы потащим вас в тюрьму, если вздумаете брыкаться, — добавил Маликорн. — С нами нет мирового судьи, но, если он вам так нужен, мы его представим, вытащив его из постели, совсем тепленького и такого добренького... Бурден, сходи за судьей!

— Меня... в тюрьму? — вскричал пораженный Морель.

— Да, в Клиши...

— В Клиши? — повторил ошеломленный гранильщик.

— У него, наверное, с головой не все в порядке, — заметил Маликорн.

— В долговую тюрьму, если это вам больше нравится! — пояснил Бурден.

— Значит, вы... Как же так?.. Значит, нотариус... О господи!

И Морель, побледнев как смерть, упал на свою табуретку, не в силах вымолвить больше ни слова.

— Мы судебные приставы, и нам поручено схватить тебя, если повезет... Теперь понятно, деревня?

— Дети! — взмолилась Мадлен. — Просите этих господ не уводить нашего несчастного отца, нашего единственного кормильца! Ах, Морель! — воскликнула она душераздирающим голосом. — У них записка от хозяина Луизы. Мы погибли!

— Вот постановление, — сказал Маликорн, вынув из своей папки документ с печатями.

Он пробормотал, по своему обыкновению, почти невнятно большую часть текста, зато отчетливо прочитал последние слова, к несчастью слишком понятные Морелю:

«Исходя из последнего, суд приговаривает вышеупомянутого Жерома Мореля выплатить вышеупомянутому негоцианту Пьеру Пти-Жану долг в тысячу триста франков, взыскав его со всего его имущества и с него самого со всеми процентами со дня вынесения приговора и со всеми судебными расходами.

Заслушано и утверждено в Париже, 13 сентября 1838 года»[90].

— А как же Луиза? — воскликнул Морель, почти ничего не поняв в этой тарабарщине. — Что с Луизой? Где она? Значит, она ушла от нотариуса, раз он может посадить меня в тюрьму? Луиза!.. Господи, что с ней стало?

— Какая еще Луиза? — спросил Бурден.

— Хватит! — грубо прервал его Маликорн. — Ты что, не видишь, что он ломает комедию? Пошли! — продолжал он, подступая к Морелю. — Налево кругом и вперед! Шагай, раб нерадивый. Пора подышать свежим воздухом, а то здесь такая вонища!..

— Морель, не ходи с ними! Защищайся! — в отчаянии закричала Мадлен. — Убей этих проходимцев! О, какой ты трус! Неужели ты позволишь увести себя? Оставить нас одних?

— Не стесняйтесь, сударыня, будьте как дома, — сардонически усмехнулся Бурден. — Но если ваш муженек поднимет на меня руку, я его оглушу.

Морель думал сейчас только о Луизе и почти не слышал того, что говорили с ним рядом. Внезапно выражение горькой радости осветило его лицо и он воскликнул:

— Значит, Луиза ушла из дома нотариуса! Что ж, я пойду в тюрьму с легким сердцем.

Но, окинув взглядом мансарду, он вскричал:

— А моя жена? Ее мать? Все мои дети? Кто будет их кормить? Мне же не доверят камни, если я попаду в тюрьму. Все будут думать, что я в чем-то виноват... Это же смерть для меня и всей моей семьи! Этого хочет нотариус?

— И раз, и два, мы когда-нибудь с этим покончим? — завопил Бурден. — Как это надоело! Одевайся, и пошли!

— Добрые господа, простите меня за то, что я тут наговорила, — взмолилась Мадлен со своего тюфяка.