— Очень мило, что ты это сказала.

Мне надо втащить тело матери в дом. Все просто.

— Вы ее видите? — рискнула я.

— Я сейчас на кухне, — ответила миссис Левертон. — Уже пять часов, а я всегда начинаю готовить ужин в это время.

Миссис Левертон — чемпион. В девяносто шесть лет она — самый старый полностью функционирующий член округи. Мать была ничем по сравнению с нею. Когда дело дошло до последнего состязания между женщинами, оно оказалось таким же глупым и безнравственным, как и все предыдущие. У кого раньше вырастет грудь, кто добьется популярного мальчика, кто удачно выйдет замуж, у кого лучше дом. В жизнях матери и миссис Левертон дошло до: кто будет старше, когда умрет.

Мне хотелось сказать: «Поздравляю, миссис Левертон, вы выиграли!»

— Вы меня поражаете, миссис Левертон, — сказала я.

— Спасибо, Хелен.

Возможно ли услышать, как она приосанивается?

— Я предложу маме зайти. Но она никого не слушает.

— Да. Знаю, — ответила она. Она всегда аккуратно подбирала слова. — Заходи в любое время и передай Клер мои лучшие пожелания.

Ее лучшие пожелания столь же неправдоподобны, как то, что мать помахала ей.

Я повесила трубку обратно на вертикальную стойку. Как и мать, миссис Левертон, должно быть, все еще настаивает, что телефоны работают лучше всего, если соединены проводами. Я знала, что она слабела весь прошлый год, но говорила матери, будто продолжает ежедневно заниматься гимнастикой и проверять свои знания столиц штатов и бывших президентов.

— Невероятно, — сказала я себе и услышала, как глухое эхо моих слов отскочило от зеленого с золотистым линолеума.

Мне хотелось выбежать и рассказать матери о звонке, но когда я посмотрела через застекленную дверь, то увидела, как мармеладный кот стоит на ее груди и, точно котенок, играет с ленточкой в косе.

Внутри меня ребенок, готовый защищать мать, метнулся к застекленной двери, чтобы согнать мармеладного кота с крыльца, и все же, глядя, как покрытый рубцами зверюга, которого мать привыкла называть Шалунишкой, всем весом навалился ей на грудь и тарабанит передними лапами по косе, завязанной ленточкой, я не смогла пошевелиться.

Наконец, после стольких лет, жизнь матери потушили, и не кто-нибудь, а я — точно так же, как могла бы потушить оплывший фитиль еще целой, но задутой свечи. За несколько минут, в которые она боролась за глоток воздуха, сбылась моя заветная мечта.

Мармеладный кот играл с ленточкой в ее волосах, пока та не развязалась и не взмыла в воздух, чтобы приземлиться на ее лицо. И когда красная лента легла на щеку, а кошачьи когти потянулись схватить ее, я засунула кулак себе в рот, чтобы придушить крик.

Я сидела на полу кухни. Тело лежало за дверью. Я подумала, не зажечь ли фонарь, но не стала. Представляла, будто говорю соседям: «Поглядите. Вот как все кончается».

Хотя на самом деле все не так. Как и моя мать, я всегда была убеждена, что есть они и есть мы. Они — счастливые, нормальные люди, мы — совершенно пропащие.

Однажды, когда мне было шестнадцать, я выплеснула воду ей в лицо. А перестав говорить с ней, обезоружила больше, чем тогда, когда пыталась выучить язык извинений. Одним из самых беспомощных моментов моей жизни был тот, когда я наблюдала, как она признает, что была не права. Мне хотелось спасти ее, броситься говорить о химии, которую мы проходили в старших классах, о заваленном недавно экзамене по алгебре. Заполнить немые мгновения, в которые она ковыряла носком край ковра спальни, а я сидела на стуле и сдерживалась.

Внезапно через густую изгородь, которая шла вкруг двора матери, я заметила, как на улицу вышел Карл Флетчер с тарелкой мяса. Когда хлопнула его застекленная дверь и он медленно спустился по трем деревянным ступенькам на лужайку — в одной руке пиво, в другой — переносное радио, настроенное на спортивный канал Дабл-ю-ай-пи, — я представила кольцо факелов «тики»[7] и трясущихся белых людей в набедренных повязках, которые высоко поднимают останки матери на специальный, заказанный по каталогу всепогодный погребальный костер.

— Сосед мне по душе, — заявила мать шесть лет назад, когда Флетчер въехал. — Он жалок, а значит, сторонится людей.

И вот он здесь, по ту сторону решетки, во дворе, что был пустым всего несколько секунд назад.

Если бы Хильда Касл позвонила днем позже, Сара приехала бы на выходные и помогла бы мне отнести мать вверх по лестнице в ванную. Но более вероятно, что Сара просто позвонила бы, как любой человек в здравом уме. Я не могла представить, как моя младшенькая стоит над своей бабушкой, обгадившейся в кресле с подлокотниками, и говорит: «Мать, давай убьем ее. Другого выхода нет».

На четвереньках я подползла к застекленной двери и через тело и изгородь заглянула на соседний двор. Мистер Доннелсон, что жил там, пока семья не упрятала его в богадельню, лет десять назад просил мать выйти за него замуж.

«Никого не осталось, — посетовал он. — Давай держаться вместе, Клер».

Увидев, как она забирает газету, он через несколько минут явился с букетом розовато-лиловых тюльпанов.

«Из луковиц, которые посадила его жена!» — без конца повторяла мать.

Помнится, я была очарована его предложением, так очарована, что чуть не бросилась к нему домой, после того как он был отвергнут, узнать, не подойду ли ему я вместо матери.

Когда он умер, мать злорадно торжествовала: «Мне пришлось бы вытирать ему слюни пять лет, а потом похоронить его».

В день похорон она заявила, что глаза ее слезятся от лука, который она резала древним, с ручной заточкой ножом.

Три дочери Питера Доннелсона продали дом с потрохами, и мать приготовилась к сносу. Несмотря на то что район годами катился по наклонной, она боялась появления финиксвилльских нуворишей. Опасалась за свои огромные клены, корни которых тянулись во двор мистера Доннелсона. Беспокоилась из-за шума и того, что дети наверняка будут верещать дни напролет. Она заставила меня изучать планы звукоизоляции и подумывала заложить окна на той стороне дома шлакоблоками.

«Я надеру им зад», — угрожала она, а я, как обычно, шла налить воды в электрический чайник и послушать его умиротворяющий гул.

Но Карл Флетчер въехал один и ничего не изменил. Он вкалывал на телефонную компанию и рано утром уходил на работу. Домой возвращался в одно и то же время каждый день, кроме пятницы. По выходным сидел во дворе и пил пиво. С собой у него была газета, книга и всегда — переносное радио, настроенное на спорт или разговоры. Иногда приезжала его дочь, Маделин, которую моя мать называла «цирковой уродкой» из-за татуировок. Мать жаловалась на шум ее мотоцикла и «бесстыжие телеса, выставленные во дворе», но никогда не разговаривала с Флетчером, а сам он так и не удосужился представиться. Все, что я сейчас знала о соседях, было второй свежести. Сплетни подносились как добавка к замороженным супам и банкам джема, которыми угощала меня миссис Касл, когда наши пути пересекались.

Мистер Флетчер перевернул мясо — жир зашипел на огне, перекрывая шум игры. На четвереньках — в позе, которую я отказалась принимать в Уэстморе, потому что слишком больно коленкам, — я прокралась наружу и снова опустилась у тела матери. Я думала о мужчине, про которого читала — он был столь набожен, что протащил копию креста Иисуса от одного конца Берлина до другого, причем на нем был только какой-то подгузник в стиле Ганди и передвигался он на коленях, которые быстро начали кровоточить.

Небольшая царапина на щеке матери подсохла. Вокруг глазниц появились багровые круги. Я