Адъютант Кожухов наклонил шандал, и черные тени запрыгали по стенам в серебряной паутине.

От потери крови, страданий, бессонных ночей двадцатишестилетний подполковник так исхудал, что показался Михаилу Илларионовичу ребенком, маленьким сынишкой. Вот знаки судьбы! Проделать в девятнадцать лет труднейший поход от Браунау до Цнайма, пережить Аустерлиц. В турецкую кампанию раненным оказаться в плену у врага, вернуться в строй. Без единой царапины пройти Бородино, Малоярославец, Красный... И все для того, чтобы погибнуть после случайной стычки, в самом конце войны, у границы России! Да и рана была пустячной, но ее растравило на страшном морозе, и она дала антонов огонь...

– Павлуша! Ты слышишь меня? Сынок?.. – тихо позвал Кутузов и опустился рядом с умирающим на колени.

Что-то дрогнуло на истончившемся, с синими тенями лице, и племянник, не раскрывая глаз, прошептал:

– Матушке... Матушке не говорите...

Да, она может не выдержать этого удара. Муж ее, генерал-майор Гаврила Ильич, несмотря на свои годы, отправился на войну и пал в арьергардных боях; младшему сыну Дмитрию оторвало на Бородинском поле ядром руку. И вот теперь Павел...

Кутузов ждал. И, словно почувствовав это, Бибиков поднял веки. Карие его глаза были устремлены на фельдмаршала, но в их взгляде Михаил Илларионович читал уже нечто предвечное, неземное. Бибиков глядел прямо на дядюшку и не видел его. Этот немигающий взгляд постепенно твердел, застывал, глаза будто промывались слюдой.

«Пожалуй, иной священник не причастил стольких, сколько проводил я родных и друзей... – думал Кутузов, не чувствуя падающих слез. – Ну да всякому своя доля, а я с собственной смирился. Уж и сам на краю гроба. А сердце все никак не может очерстветь...»

Фельдмаршал не помнил, сколько простоял на коленях возле племянника. Его плеча осторожно, коснулся Кожухов:

– Ваша светлость! Михайла Ларионович! Застудитесь...

– Прощай, Павлуша... – сказал Кутузов и поцеловал холодеющий лоб, ощущая, как предсмертный взгляд Бибикова прожигает его. Но надо было держаться, ободрять других, шутить, выглядеть веселым, довольным, милостивым.

Вечером его ожидала графиня Фитценгауз, которая среди немногих лиц польско-литовской знати не покинула Вильны вместе с французами.

...На четвертый день своего приезда в город, 20 июня 1812 года, Наполеон учредил временное правительство великого княжества Литовского.

Играя на национальных чувствах, он сулил в неясных выражениях восстановить великую Польшу, обещал, что в Варшаве соберется сейм и назовет короля. Однако граф Нарбонн, находившийся в свите Наполеона в Вильне, на вопрос, кому предназначается польский престол, не без яда ответил, что так как император одержим манией коллекционировать короны, то, вероятно, он присвоит себе еще одну – польскую...

Когда Кутузов появился в родовом дворце Фитценгаузов, шляхтичи, опасаясь наказания за сделанный Наполеону прием, бросились к его ногам. Иные целовали полы его фельдмаршальского мундира.

– Полноте! Встаньте, господа! – с благородной гордостью сказал им Михаил Илларионович и не без тайной колкости добавил: – Не забудьте же, что вы вновь стали русскими...

Отец графини Фитценгауз, член временного литовского правительства, бежал вместе с французами; бежали и оба ее брата, воевавшие против русских в корпусе Понятовского. Всем удалившимся грозила теперь конфискация имущества. Однако Кутузов, пересыпая свою речь изысканными комплиментами, успокоил юную Фитценгауз.

Он сказал, что русский государь по достоинству оценил поступок отважной графини...

Во время своего пребывания в Вильне, перед самым началом войны, Александр I соблаговолил назначить Фитценгауз фрейлиной при императрицах. Он сам передал ее отцу футляр с бриллиантовым значком, изображавшим соединенные вензеля императрицы-матери и императрицы Елизаветы.

Когда Наполеон остановился в Вильне, он потребовал, чтобы знатные дамы и девушки явились к нему на прием. Молодая графиня объявила отцу, что последует этому распоряжению лишь в том случае, если на ее платье будет значок фрейлины двора их величеств. Старик Фитценгауз, страшась навлечь гнев французского императора, долго отговаривал ее, но она осталась непреклонна.

Юная графиня ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и готовилась ему достойно ответить. Едва назвали ее имя, как Фитценгауз встретила пронзительный взгляд серых глаз императора, который внимательно поглядел на бриллиантовый значок с голубой кокардой.

Он давно и глубоко презирал людей. С равнодушным цинизмом относился к своим солдатам – не задумываясь, приказал уничтожить больных холерой в Яффе, бросил на погибель всю египетскую армию, как впоследствии поступил и с остатками «Великой». И всех их, включая обожавшую его гвардию, грубо именовал «шер а канон» – пушечным мясом.

Но всего более презирал он женщин, стараясь при всяком удобном случае подчеркнуто унизить, оскорбительно обойтись с ними. Он мстил женщинам – всем сразу – за годы невнимания, пренебрежения к маленькому ростом, невзрачному и застенчивому корсиканцу-офицерику, которого сжигало ненасытное честолюбие. Теперь, захватив трон Бурбонов, он проявлял деспотизм и сластолюбивое самоуправство средневекового барона, с его правом первой ночи, когда придворные дамы Версаля были уравнены с крепостными невестами времен средневековья. Стендаль утверждает, что через своего камердинера Констанна Бонапарт обладал почти всеми женщинами своего двора.

Ему старались подражать его многочисленные маршалы – дети социальных низов, выскочки в золотых мундирах, унизанных звездами, сменившие бедность и лохмотья на опереточную знатность. Но то, что у императора сохраняло видимость величия, делалось у них комичным...

Однако теперь, далеко от Парижа, Наполеон желал показать польским аристократам, что даже в женщине умеет ценить проявление сильного характера.

– Что это у вас за орден? – спросил он у молодой Фитценгауз.

– Шифр их величеств, русских императриц, – объяснила та.

– Так вы русская дама?

– Нет, ваше величество, я не имею чести быть русской, – смело ответила она.

Тогда Наполеон обратился к Грабовской, также пожалованной Александром I значком фрейлины:

– Почему же вы не надели русского ордена?

– При данных обстоятельствах, – смешалась Грабовская, – я не нашла возможным сделать это.

– Отчего же? – возразил французский император. – Это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны государя Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить русский шифр...

...Теперь Кутузов расспрашивал о подробностях смелого поступка, поясняя, что о нем хорошо известно в Петербурге. Он очень хвалил поведение юной Фитценгауз и прибавил, что граф напрасно уехал и не доверился великодушию его величества. На другой день фельдмаршал дал вечер в ее честь и представил всем генералам со словами:

– Вот молодая графиня, надевшая русский шифр перед лицом Наполеона!..

Потом он шутил о ветрености полек, добавляя, что известная красавица Валевская повиновалась в Варшаве первому же желанию Бонапарта. Фитценгауз возражала, что не все польки столь легкомысленны, и сказала с обворожительной улыбкой:

– Во всяком случае, нам всем очень жаль, что одна из женщин нашего круга защищала себя так же слабо, как крепость Ульм!..

Кутузов оценил шутку: в войну 1805 года капитуляция 46-тысячной австрийской армии Мака у стен Ульма заставила его проявить все свое искусство, чтобы вырваться из сетей, расставленных русскому войску Наполеоном.

Фитценгауз начала было говорить затем о бедствиях Москвы, но фельдмаршал возразил ей: