на него, каждое его слово будет передаваться из уст в уста, скажется на духовном настрое солдат, а значит, и на завтрашнем беспощадном сражении.

Неспешно, даже торжественно, главнокомандующий приблизился к иконе. Тяжело пал на одно колено, потом встал на оба и приложился лицом к уже по-осеннему холодной земле. Он думал о грозной ответственности, которая лежала на его плечах, старческих и немощных. С помощью Кайсарова Кутузов поднялся и приложился к иконе. По серебру оклада прокатилась слеза и скрылась под жемчужными подвесками. Михаил Илларионович плакал, сокрушаясь о тех огромных жертвах, которые придется положить завтра на алтарь Отечества...

– Присягаю! – глухо произнес Кутузов. – Перед этим святым ликом присягаю, что ни шагу не отступлю с поля битвы...

Вслед за ним торжественные слова присяги произнесли генералы.

Началось молебствие. Главнокомандующий стоял, опустив большую седую голову, лишь покачивая ею и повторяя про себя слова молитвы. Ветерок, дувший от Бородина, слабо шевелил церковными хоругвями. С резким криком проносились над обнаженной головой Кутузова ласточки и зигзагами, чертя крылом небо, уходили в сторону. Но вот молебствие завершилось. Солдаты кинулись к кресту и водокроплению, с детским простодушием веруя в их целительную власть.

Михаил Илларионович медленно двинулся во главе свиты к Багратионовым флешам, где впереди деревни Семеновской грозными рядами стояли пушки. Туда же направилась процессия с иконой Божьей Матери.

Глядя на русские орудия, Кутузов невольно вспомнил Аракчеева, много лет занимавшего должность инспектора артиллерии. «Конечно, это изверг, каких мало сыщешь на свете, – сказал он себе. – А как отозвался о нем Александр Павлович в бытность свою цесаревичем?. За поклеп, возведенный на невинного офицера, покойный император исключил Аракчеева из службы, а великий князь назвал мерзавцем. Но потом, став государем, Александр сам осыпал милостями графа Алексея Андреевича, мучителя солдат и младших офицеров. И все же, правду сказать, этот злодей, этот каналья немало сделал для русской артиллерии. Есть заслуга и этого изверга, что наши пушки не уступают Наполеоновым, а молодцы- артиллеристы, верно, превосходят французских в умении...»

Михаил Илларионович подумал о том, что за время его более чем полувековой службы в военном искусстве многое переменилось. И конечно, выросла роль артиллерии.

«Завтра Бонапарту придется послушать хор русских пушек», – усмехнулся он, ласково улыбаясь подходившему с докладом Багратиону.

Князь Петр Иванович встретил смоленскую святыню в окружении нижних чинов. Любимец Суворова, боготворимый солдатами и офицерами, 47-летний воин прошел двадцать боевых походов, участвовал в ста пятидесяти сражениях, боях и стычках – и всегда со славой.

Багратион принял икону и вынес ее на самый высокий редут, словно желая сказать Наполеону: «Тебе неведома крепость русского народа. Ты не одолеешь ее никакой силой!..»

Император Франции в этот миг действительно смотрел с высоты взгорья, с захваченного у русских Шевардинского редута, в зрительную трубу, положенную на плечо Мюрата, и никак не мог понять истинной причины необыкновенного оживления среди русских. Он видел, что у Семеновских флешей что-то двигалось, блистало и искрилось. И эту светящуюся точку густо облепили московиты. Он наконец догадался, что происходит, и с превосходством просвещенного атеиста произнес:

– Дикари! Они надеются, что их спасут их идолы...

Сын трактирщика, возведенный Бонапартом в ранг маршала Франции, женатый на его сестре и коронованный королем Неаполитанским, Иоахим Мюрат не нашелся что ответить. Он только с немым восторгом поглядел на своего благодетеля.

Наполеон понял его состояние. Светло-серые глаза императора скользнули по пышному наряду Мюрата – от ярко-желтых сапог до шляпы с гигантским султаном а-ля Генрих IV. Он давно и глубоко презирал людей, с равнодушным цинизмом относился и к своим солдатам. Взяв Тулон, хладнокровно расстрелял картечью четыре тысячи пленных – преимущественно портовых рабочих. Без колебаний приказал умертвить в Египте две тысячи больных солдат, а затем бросил и всю армию (как поступил и с остатками «Великой»)...

Отведя взгляд от верного Мюрата, император усмехнулся: «Если он и похож на короля, то только на опереточного», – и велел подать себе лошадь. Когда Наполеон садился в седло, Мюрат поддерживал его стремя вместо форейтора.

Между тем Кутузов, с трудом поднявшись на редут к Багратиону, присел на дышло зарядного ящика и, отдуваясь, долго и как будто бы бессмысленно смотрел на возвышение у Шевардина.

– Дай-ка, голубчик! – сказал он, отыскивая кого-то своим единственным глазом и протягивая назад руку.

Кайсаров тотчас понял, в чем дело, и подал главнокомандующему свою зрительную трубу. Кутузов раздвинул ее и долго наводил в направлении Шевардинского редута. Его пухлая рука с истончившимся обручальным кольцом, глубоко ушедшим в безымянный палец, дрожала, но голос был ровным и спокойным, когда он обратился к поднявшимся вслед за ним генералам:

– Завтра французы переломают над нами свои зубы... Да жаль, нечем будет их доколачивать...

Все грохотало, выло, щепилось, вздувалось кровавой пеной и пузырями, било картечным, с нахлестом огнем. За ревом сотен орудий не было слышно не только криков, стонов, лошадиного ржания, но даже и перекатного ружейного огня.

Бородинское сражение являло собой не просто страшную – удивительную картину.

Оно напоминало, по свидетельству очевидца, скорее битву на море, когда стопушечные линейные корабли расстреливают в упор бортовыми залпами. В одиннадцати верстах от Бородинского поля, в Можайском соборе от сотрясения воздуха вылетели стекла, а на Дорогомиловской заставе Москвы, в ста девяти верстах, слышались весь день глухие раскаты, словно при грозе.

«Ядра, картечи, пули, ружья, копья, сабли, штыки, – сообщал другой летописец, – все стремилось в сей день к истреблению и сокрушению жизней. Смерть летала по всем рядам и покрывала землю кровью и мертвыми телами. Чугун и железо, сии металлы, самое время переживающие, оказывались недостаточными к дальнейшему мщению людей. Ужасный стон умирающих и борющихся со смертью приводил в содрогание самую природу. Звук мечей, восклицания побеждающих, ржание и топот лошадиный, крики командования на разных языках придавали этой ужасной картине вид, какой перо описать не в силах...»

Над левым флангом русских от сильной и беспрестанной канонады поднялось густое облако дыма и скрыло свет дневной. Перед центром ярко горело село Бородино. А правое крыло было по-летнему озарено солнечными безмятежными лучами.

Кутузов, в своей белой фуражке и расстегнутом на животе сюртуке, сидел на скамейке подле батареи возле селения Горки, куда он перенес свою ставку. Ни рев орудий, ни вражеская канонада не смущали его. Видя, что ядра и кирпичи летят прямо к тому месту, где он находился, Михаил Илларионович спокойно говорил окружавшим его генералам, штаб-офицерам и адъютантам:

– Расступитесь, братцы! Не стойте толпами...

Он был теперь незримым центром всего происходящего на семиверстном пространстве Бородинского поля. Все вокруг двигалось, суетилось, перемещалось, спешило, волновалось, требовало ответа, внимания, помощи. Кутузов один выглядел воплощением неподвижности и спокойствия, словно знал все наперед. Вот почему он мог позволить себе расслабление и спокойно сидеть на скамейке, подставив пухлое лицо с орлиным носом августовскому ласковому солнцу...

Михаил Илларионович приехал на батарею перед деревней Горки еще затемно. Один, не предупредив свой штаб, он обозревал при свете догоравших биваков поле и армию, становившуюся в ружье.

Вскоре прибыли Барклай-де-Толли, Беннигсен, начальник правого фланга Милорадович, Ермолов, командующий центром Дохтуров и ближние корпусные командиры со своими штабами.

Солнце поднималось, исчезали длинные тени, светлая роса блестела на лугах и полях. Погода была прекрасная. Давно уже пробили зорю, и войска в тишине ожидали начала жестокого побоища. Каждый горел нетерпением сразиться и с ненавистью глядел в сторону неприятеля, не помышляя о смертельной опасности.

Впереди главных позиций, за Колочей, в Бородине стоял гвардейский егерский полк, с 24 августа