– Если пойдем за турками, то, вероятно, достигнем Шумлы. Но потом что станем делать? Надобно будет возвратиться, как и в прошлом году... Гораздо лучше ободрить моего друга Ахмед-бея, и он опять придет к нам.

Быть главнокомандующим армией в огромной стране – от Черного моря до Сербии – значит заботиться не только о делах бранных.

Кутузов показал себя в Валахии замечательным администратором, защищая от разорения и убытков мирное население. При Прозоровском деревни, через которые проходили войска, оставались совершенно опустошенными. Под страхом сурового наказания Михаил Илларионович запретил полкам пользоваться имуществом местных жителей. Так как наступило время жатвы, он сумел обойтись даже без сбора подвод, столь нужных поселянину-хлебопашцу в эту страдную пору.

Он пресек разбой, царивший на дорогах Валахии. Прежняя русская администрация, по неверно рассчитанной экономии, уничтожила в краю местную полицию. Между тем вся деятельность ее начальника – спатара заключалась в том, что он собирал воров и разбойников, подкупал их и таким образом мешал им заниматься их промыслом. Когда все служившие у спатара оказались без дела, то, разделившись на банды, начали действовать по всей стране, вплоть до ворот Бухареста.

Кутузов восстановил спатарию, поручив руководить ею ловкому и умному греку Понтосуглону. Тот начал с того, что собрал у себя половину разбойников и с их помощью переловил остальных. Грабежи утихли.

Он стремился пресечь злоупотребления русских начальников на местах, среди которых выделялся корыстолюбием командующий войсками, расположенными в Малой Валахии и Сербии, Андрей Павлович Засс. Каменский поручил ему покровительствовать торговле с Виддином и Трансильванией, что было неистощимым источником богатства. Засс должен был брать пошлину в размере двух дукатов с каждого тюка товара, но предпочитал удвоить ее, чтобы класть половину себе в карман. Кутузов сместил было Засса, послав на его место генерал-лейтенанта Войнова. Но этот храбрый солдат был лишен всяких дипломатических дарований, столь нужных в общении с виддинским Молла-пашой. Пришлось ограничиться строгим внушением Андрею Павловичу и возвратить его на прежнее место. И это несмотря на то, что Засс позволил себе невежливо обойтись с приехавшей к отцу в Бухарест Елизаветой Михайловной.

А куда денешься, если главное теперь – польза дела в той коварной, грозящей в любой момент пороховым взрывом обстановке, какая сложилась в придунайских краях!

Ненаглядная Папушенька не осудила отца, понимая его всегда и во всем.

Михаил Илларионович чувствовал близость каких-то важных перемен в ее жизни, но не осмелился ни о чем спросить. Только из Москвы Лизонька известила его в июле 1811 года, что выходит замуж за сорокалетнего Николая Федоровича Хитрово.

Здесь, в действующей армии, Кутузов очень страшился, что брак будет несчастлив, тем более что о Лизином избраннике ходили дурные слухи. Молва, надо сказать, имела под собой основания.

Еще в 1794 году ныне покойная государыня Екатерина II писала московскому обер-полицеймейстеру Архарову: «Дошло до сведения нашего, что гвардии Преображенского полку поручик Николай Хитрово и сестры его девицы Катерина и Наталия, живущие в Москве, владея деревнею... отягощают крестьян своих выше меры, продают на выбор их порознь по душам, отпуском таковых же на волю со взятием с каждой души по триста рублей, и что сверх того в нынешнем году выбрано с деревни и выслано в Москву к сущему разорению семейств их тридцать девок и одна вдова с дочерью, намереваясь и всех годных распродать порознь».

«Впрочем, – рассуждал Кутузов, – могло быть и так, что государыня просто мстила за отца сыну. И таковое случалось, и весьма часто. А ведь отец Хитрово – Федор Александрович, в числе некоторых лиц, состоявших в заговоре против Петра III, крепко разгневал затем матушку Екатерину. При своем восшествии на престол она дала подписку, что будет царствовать лишь до двадцатилетия наследника цесаревича. Когда же вскоре она потребовала подписку свою обратно, некоторые заговорщики, в том числе и Хитрово, возроптали. Ответом была ссылка их в собственные деревни. Указ об освобождении уже не застал Хитрово-отца в живых...»

Не потому ли государыня дала ход делу его сына и намеревалась даже лишить Николая Хитрово и его сестер крепостных, выкупив в казну и деревню и крестьян? Ведь таковых жестокостей на Руси пруд пруди... Но как бы то ни было – история неприятная. Коли Николай Федорович к детям своим бессловесным – отданным ему во власть крепостным так бессердечен, то каково будет он относиться к детям малым, коих удочеряет?

Все это, однако, еще полбеды. Беда же в том, что Кутузову хорошо известна ветреная молодость Хитрово, ловкого и счастливого волокиты. Он был непременным участником, вместе с двумя Пушкиными – Василием Львовичем и Алексеем Михайловичем, вовсе не тайного, а разгульного общества, именуемого «Галера». Между ними Хитрово слыл кем-то вроде донжуана. А ежели не удавалось ему достигнуть где- нибудь цели в своих любовных поисках, он вымещал неудачу, высылая карету свою, которая до часу ночи простаивала неподалеку от жительства непокорившейся красавицы. В свете подмечали это, выводили свои заключения, а с Хитрово было и довольно. Конечно, он умен, любезен, образованно какой же это друг для Лизоньки...

Однако когда Кутузов выразил осторожное сомнение в благополучии этого союза, дочь назвала его тираном, желающим ей несчастья и зла. Сколько он тогда перестрадал и как волновался – одному Богу ведомо! «С каких пор, дорогое дитя, – писал огорченный отец, – считаешь ты меня тираном своих детей? Как ты могла считать меня способным сказать: не делай этого и оставайся несчастной? И что мог бы я возразить против брака с господином Хитровым?»

Надобно было отыскать такие слова, чтобы и успокоить Лизоньку, и осторожно предупредить ее. И конечно, дать понять, что ради ее счастья он готов полюбить нового родственника. «Я долго соображал, кто же мой зять, – сообщает Кутузов Елизавете Михайловне, – и наконец разыскал его в своей памяти: молодой человек, статный, немножко хилый, очень умный и очень порядочный человек, впрочем, насмешник. Я хорошо представляю себе г. Хитрова, и если когда-нибудь вернусь к вам, то отлично уживусь с ним. Если у тебя есть обычай целовать, сделай это от меня. Да, почему он мне не напишет?»

Но истинное отношение Кутузова ко второму браку Елизаветы Михайловны было иным. Грустное бессилие проступает сквозь строки его письма, которое он одновременно отправляет жене: «Что же я могу сказать против Хитрова; ведь уже она не в таком положении, чтобы нам ей выбирать женихов».

Да, в эту пору Елизавете Михайловне 28 лет и у нее две дочери от первого брака – любимая внучка Кутузова Катенька и другая, Дашенька, будущая красавица Долли Фикельмон, пленявшая Пушкина, как Пушкин пленял ее мать...

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

20 августа 1811 года. Журжа.

«Я, слава Богу, здоров, мой друг. Болезней хотя здесь и есть, но все трехсуточные. Третьего дня так же было занемог и уже здоров, кроме слабости. Не могу довольно благодарить Бога, как здесь, в главном корпусе, люди хорошо держутся...»

Он подписался, как всегда, «Твой Михаил Г. Ку» и вложил в пакет отдельный маленький конверт, изящный и надушенный. В нем была записочка фаворитке императора Марье Антоновне Нарышкиной. Она начиналась фразой: «Если бы Вы были мужчиной, я разлюбил бы женщин...»

Нарышкина восхищала Михаила Илларионовича своей редкостной красотой. Этого одного дара вполне достаточно для человека. Впрочем, Марья Антоновна еще и добра, проста, приветлива, некорыстна. И высоко ценит старого полководца. Теперь, когда начинаются главные события во всей кампании, это особенно важно. Ведь недоброжелатели при дворе будут мешать каждому шагу Кутузова и осуждать любое его решение. Вот отчего так ценно отношение к нему Нарышкиной. Авось ночная птица перепоет дневную.

Михаил Илларионович почасту беспокоился в письмах к жене, дошли ли его послания до очаровательного адресата. 23 июня: «Письмо к Марье Антоновне вели верно отдать, – это ответ на ее...» 3 августа: «Да сделай милость, не затеряйте письма к Марье Антоновне...» 20 августа: «Пожалуйста, чтобы не пропало письмо, которое я писал к Марье Антоновне...» 27 августа: «Скажи, не пропало ли как-нибудь письмо к Марье Антоновне?..»