необыкновенно тоскливое (ты никогда не был женат, так, tmo тебе не понять) в том, как вы с мужем превращаетесь в пожилую семейную пару — пару, которая едет в автомобиле, сидя рядом, часами, глаза прикованы к шоссе, и им нечего сказать друг другу. А ведь мы клялись и божились, что никогда такими не станем! Я едва удерживалась, чтобы не вскрикнуть: «Ой, смотри… коровы!» — просто для того, чтобы нарушить эту жуткую тишину… Нет, конечно, все было не настолько плохо, я лишь хотела дать тебе общее представление.

Таким манером мы осмотрели Руан, потом Байе, потом Онфлер, Монт-Сен-Мишель, а в ресторанах Бенжамен только и заказывал, что bouillabaisse, brandade de morue и chateaubirand.[16] Не говоря уж о vin rouge,[17] ибо с каждым днем становилось все очевиднее, что только перспектива напиться до чертиков не позволяет нам плюнуть на эти дурацкие скитания и вернуться домой. Либо придушить друг друга — на выбор. И все время — что меня больше всего вымотало — я из кожи вон лезла, стараясь на свой лад (ах, эта славная Эмили!) скрасить наш унылый отпуск. Наверное, последние шестнадцать лет это было моим основным занятием, а когда имеешь дело с Бенжаменом, «скрашивать» оборачивается тяжелой работой — ему и в лучшие времена нелегко было угодить. Ну да лучшие времена давно позади. Прошедший год был хуже некуда, и здесь мы продолжали в том же духе. Это упорное гнетущее молчание Бенжамена. Глаза, устремленные в пустоту. Мысли, устремленные… на что? Понятия не имею — даже теперь, через шестнадцать лет совместной жизни! В отчаянии я то и дело спрашивала его: «Тебя что-то тревожит?» А он неизменно отвечал: «Да нет». Я же, не удовлетворившись таким ответом, говорила: «Это из-за твоей книги?» Тогда он обычно срывался и начинал орать: «Разумеется, нет! Книга тут ни при чем!» — и пошло-поехало…

Сейчас я скажу тебе, почему на этот раз я так рассвирепела. Я вдруг осознала, что он ведет себя подобным образом только со мной. В обществе друзей — с Филипом Чейзом или с Дугом и Фрэнки — он моментально оживает, вспоминая вдруг, что значит быть остроумным, общительным, вспоминая, как вести беседу. С недавних пор это стало меня раздражать. Маленький пример: почему я вообще оказалась в Этрета? Потому что Бенжамену захотелось сюда поехать. Я почему ему захотелось? Потому что Клэр посоветовала, когда пару недель назад этак запросто, по- свойски, они встречались вдвоем; с этой интимной встречи Бенжамен вернулся в час ночи, непростительно пьяный и невероятно довольный собой. Но Клэр такая же моя подруга, как и его. И в некотором смысле даже больше моя. Он позвал меня поехать с ним? Нет. А они с Клэр проговорили около пяти часов. Когда в последний раз он со мной разговаривал в течение пяти часов — или часа, или хотя бы пяти минут? Вот такие истории и помогли мне понять, что для Бенжамена я давно не существую. На его радаре я больше не высвечиваюсь.

Скажешь, все это мелочи. Но когда так продолжается месяцами, годами, мелочи разбухают до огромных размеров. Превращаясь в самое главное, что есть в твоей жизни. (И вера в Бога не имеет к этому ни малейшего отношения, что бы Бенжамен ни говорил.) И вот позавчера я окончательно дошла до ручки.

Катализатором послужило следующее.

Смешно, но за весь отпуск это был самый удачный день. Для меня, во всяком случае, — пока я не поняла, что обманываю себя. Мы пообедали в Ле-Бек-Еллуин, обед был довольно вкусным (по правде сказать, очень вкусным: яблочный пирог просто умопомрачительный), а потом поехали в Сен- Вандрий, прелестную деревушку в долине Сены, где находится знаменитый бенедиктинский монастырь десятого века. Оставили машину в деревне и отправились гулять вдоль реки — часа три бродили, не меньше. По пути мы наткнулись на просто волшебный старый дом. Когда-то там жили фермеры, но хозяйственные постройки давно исчезли, уцелел лишь дом на берегу реку. Он был очень дряхлым, и я даже побаивалась в него входить, но мы все же заглянули в окна, а когда обнаружили, что дверь не заперта, вошли и огляделись. Комнаты заросли травой и жгучей крапивой, но все равно нетрудно было вообразить, в какую красоту все это можно превратить, если всерьез взятъся за дело. Я взглянула на Бенжамена и клянусь: он думал о том же самом.

Мы часто обсуждали (до некоторых пор) покупку жилья где-нибудь во Франции или Италии, хотелось сбежать из большого города, чтобы обрести тишину и покой и чтобы Бенжамен смог наконец закончить свою проклятую книгу. И хотя дом был настоящей развалюхой, но никаких сомнений: если его отремонтировать, он стал бы идеальным жилищем. Мы даже прикинули, где устроить столовую, а где Бенжамен поставит компьютер, аудиоаппаратуру и все прочее. В кои-то веки мы нормально побеседовали. А потом, когда побрели прочь вниз по реке, по направлению к Сен-Вандрию, мы оглянулись на дом (мысленно я уже называла его «нашим домом») — солнце садилось за его крышу, от воды, мерцавшей в сумерках, веяло прохладой, и все кругом казалось таким прекрасным и романтичным, что я взяла Бенжамена за руку, а он — вот уж чудо из чудес — минут пять-десять шел рядом со мной, пока не отнял руку словно невзначай и не зашагал сам по себе. (Он всегда так делает.)

В деревню мы вернулись часов в восемь, слишком поздно, чтобы осматривать монастырь, разве что снаружи. Бенжамену страшно хотелось попасть внутрь, потому что он вычитал в каком-то путеводителе, что в монастырь пускают посторонних на временное проживание, но администрация была уже закрыта и не у кого было уточнить. Однако к всенощной мы поспели как раз вовремя. Я полагала, что Бенжамен не пойдет со мной, — ты ведь знаешь, уже больше года он и близко к, церкви не подходит, — но, к моему удивлению, он охотно согласился. Наверное (подумала я тогда), тот волшебный дом и наши осторожные планы: не выяснить ли, кто его хозяин, и не купить ли, и не отделать — заставили его наконец, ощутить близость, существующую между нами.

Словом, мы отправились в часовню — бывший амбар для хранения церковной десятины. Очень красивая часовня, должна заметить, с изумительным балочным потолком и необыкновенно простым убранством. Никакого искусственного освещения, и хотя на улице было еще довольно светло, внутри царил полумрак, и только окна светились бледными, золотистыми и красноватыми лучами заходящего солнца. (Витражей там тоже не было.) Прихожан набралось человек тридцать, все сидели на скамьях, а минут через десять вереницей вошли монахи. Они были полностью сосредоточены на ритуале, погружены в это действо и словно не замечали нас. Впрочем, возможно, это мне лишь примерещилось. Монахов было около двадцати. В серых рясах с поднятыми капюшонами, они почти не оборачивались к пастве лицом, но когда, изредка, такое случалось, видно было, пусть и не очень отчетливо, что их лица исполнены необыкновенной серьезности и одновременно необыкновенного веселья. И у них потрясающие голоса. Когда монахи запели, протяжная прекрасная мелодия словно изливалась из самого их существа, то убыстряя, то замедляя темп, будто они импровизировали, но если прислушаться повнимательнее, чудесная логика их пения становилась очевидной. Это была самая умиротворяющая, самая духовная и самая чистая музыка, какую я когда-либо слышала. После службы Бенжамен сказал, что по сравнению с этим даже Бах и Палестрина кажутся декадентами! Я прихватила с собой листок со словами того гимна, который они пели (на латыни, конечно).