что вам обоим необходимо. И совместный отдых сотворит чудо.
— Может быть, — скептически ответил Бенжамен. — Хотя вряд ли.
— Поезжайте в Этрета, — посоветовала Клэр.
— Куда?
— Это на побережье, рядом с Гавром. Там фантастические скалы. Я заезжала туда полтора года назад, перед самым возвращением в Англию. На меловой вершине можно стоять часами… — Она умолкла, припоминая. — Ну, это просто один из вариантов.
— Ладно, мы туда отправимся.
— И не забудь… Не забудь, о чем мы говорили. И о своем обещании.
— Да, я помню. «Подстричь и высушить». Сперва Клэр подумала, он шутит, и тут же со вздохом осознала свою ошибку, но поправлять Бенжамена не стала — без толку.
— Бен, ты никогда не задавался вопросом, почему я с тобой вожусь? — сказала она. — Я, бывает, себя об этом спрашиваю.
Ответа, разумеется, не последовало. Но в интонации Клэр даже Бенжамен различил — и растрогался — грустную самоиронию, и немного погодя, когда он ехал из Малверна, ориентируясь на полуночные фонари, горевшие на шоссе М5, Бенжамена посетило прозрение. Настроив приемник на Радио-3, он сразу узнал звучавшую музыку: «Песнь девственниц» из оратории Артура Онеггера «Юдифь». Бенжамену порою приходило в голову, что из всех бесполезных талантов, которыми его обременила жизнь, самым никчемным было умение с первого такта определять, какому мало-мальски значительному композитору двадцатого века принадлежит тот или иной музыкальный отрывок. Но сейчас Бенжамен был даже доволен: он не слушал эту запись по меньшей мере лет десять, и хотя нельзя сказать, что оратория в целом производила на него неизгладимое впечатление, «Песнь девственниц» всегда была одним из его любимых произведений; он включал «Песнь», когда испытывал потребность в утешении, которое эфемерная простота этой детской мелодии-паутинки неизменно ему предоставляла. И теперь, глядя в зеркало заднего вида на отражение желтой луны и огни Малверна внизу (зная, что один из них — освещенное окно в гостиной Клэр) и слушая этот мотив, который когда-то значил для него так много, Бенжамен ощутил прилив радости и покоя при мысли, что они с Клэр вот уже двадцать лет остаются друзьями. Но это было еще не все: впервые он признался себе, что Клэр всегда ждала от него большего, чем просто дружба, мысль, которая вплоть до нынешнего момента наверняка испугала бы его, иначе он не отмахивался бы от нее столько лет, не подавлял бы столь безжалостно. Но сегодня вечером страх вдруг покинул его. Нет, ему не захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы рвануть обратно в Малверн и провести ночь с Клэр. Чувство, захватившее его, было более сложным. Выходило, что сочетание прозрачной мелодии Онеггера и желтой луны, символа самых глубинных его желаний, приобрело сегодня очертания предзнаменования, стрелки, указывающей в будущее, в самой глубине которого — где-то вдалеке, но никогда не угасая, излучая надежность, — горела лампа в домике Клэр. И когда эта прекрасная уверенность овладела им, Бенжамен обнаружил, что его колотит дрожь; пришлось свернуть на обочину и затормозить, смахивая горячие слезы.
Он стоял на обочине, пока не закончилась музыка, затем, с трудом переведя дыхание, снова вырулил на проезжую часть и продолжил путь на север — назад в город, домой, в спальню, где Эмили зевает над нечитаным романом, и вся она — с головы до ног — словно перечень невысказанных упреков.
18 июля 2001 г.
Этрета
Милый Эндрю,
Я обещала прислать открытку из Нормандии. Так вот, тебе повезло — ты получишь нечто более весомое. Паром, на который у меня забронирован билет, отчалит лишь через пару дней, и, признаться, я сыта по горло окрестными достопримечательностями, монастырями и соборами. Поэтому до отъезда буду сидеть в отеле, стараясь хорошенько все обдумать и успокоиться. Мне о многом надо подумать. Но не волнуйся: со мной все хорошо. Что бы ни случилось — а я знаю, в ближайшие дни и месяцы на меня обрушится немало неприятностей, «сложностей», как выразился бы мой обожаемый финансовый консультант, — я приняла решение, от которого не отступлю.
А если ты удивился, увидев, что предыдущий абзац написан от первого лица единственного числа, то с этим все просто: я здесь одна. Бенжамен уехал. Вчера. Вроде бы в Париж, но я не уверена, и, если быть до конца честной, мне это абсолютно безразлично. Он отключил мобильник, что меня более чем устраивает.
Вчера я попыталась было ему дозвониться и с тех пор злюсь на себя. Что бы мы сказали друг другу? Лично мне сейчас не о чем с ним разговаривать. Совершенно не о чем.
Наш брак приказал долго жить.
Но сперва — позволь вкратце рассказать об этом отпуске в аду.
Возможно, с «адом» я перегибаю палку, — во всяком случае, к первым десяти дням это слово неприменимо. «Чистилище» будет справедливее. Опять же, в чистилище я провела весь прошедший год, а то и дольше. Очевидно, боль постепенно накапливалась, усиливалась, пока не стала невыносимой. Невыносимой для меня, по крайней мере. Порою я сомневаюсь, способен ли Бенжамен вообще испытывать боль — настоящую, не выдуманную. Нет, это неправда: ему бывало больно — в прошлом, я точно знаю: много, много лет назад, когда мы еще учились в школе, он мне рассказывал о том, что произошло с Лоис и как он помогал ей восстанавливаться. Иногда он страдал и глубоко сопереживал ей. Помнится, он навещал сестру каждую неделю и ни разу не пропустил дня посещений, — это ведь что-нибудь да значит, верно? Выходит, он способен на глубокие чувства, но отлично умеет их, скрывать. Бенжамен — человек, необычайно сдержанный, — очень британская черта характера, как принято думать, и, возможно, эта черта и привлекла меня. (Бенжамен полагает, что наши отношения основаны на религии, но это просто чушь, не более чем удобная выдумка, которой он объясняет, почему наш брак покатился в тартарары.) И все же, вспоминая тот день, когда, сидя на берегу канала, мы говорили о Лоис и Малкольме, я понимаю, что с тех пор Бенжамен заметно изменился. (Я ведь рассказывала тебе о Малкольме? Господи, похоже, за последние год-два я успела рассказать тебе всю мою жизнь — а также практически обо всех людях, что меня окружают, — а ты терпеливо слушал, ни разу не перебив. Как же хорошо ты умеешь слушать, мой милый Эндрю. Таких людей еще поискать!) Бенжамен словно застыл во времени, прилип к, некоему мгновению и не в силах отлепиться, не в силах сдвинуться с места, чтобы идти дальше. По-моему, я даже знаю, что тому виной, — точнее, кто, — но об этом потом.
Знаешь, если бы я сейчас писала по электронной почте (а сколько электронных посланий я тебе отправила за эти полтора года? По моим прикидкам, больше сотни), я бы стерла почти все, что только что написала, и постаралась бы сосредоточиться на главном. На самой сути. Но я вернулась в каменный век, пера и чернил, и это мешает сжато излагать мысли (впрочем, с моей точки зрения, перо и чернила — скорее роскошь, нежели помеха). Это письмо, наверное, — хорошая терапия для меня, вот что я хочу сказать. В конце концов, я могла бы позвонить тебе, а через несколько дней мы и вовсе увидимся, так ведь? Поэтому даже не обязательно отправлять это письмо. Хотя я почти уверена, что отправлю.
Итак. «Моя последняя неделя в чистилище», автор Эмили Тракаллей. Или Эмили Сэндис, — думаю, очень скоро я опять буду зваться этим именем. С чего же начать?
Первые десять дней, как я уже упоминала, прошли довольно сносно. Подробнее о них, трудно рассказать, потому что все они слились в один долгий день. Едем в машине, потом осматриваем какую-нибудь достопримечательность, опять в машину, потом обед и снова в дорогу, потом прогулка, и опять едем, затем устраиваемся в отеле, ужинаем и так далее, так — бесконечно! — далее. Пожалуй, больше всего меня бесили переезды: дороги там довольно пустынные и прямые, и есть что-то
