— Про Гардинга я наслышана, — вставила Фрэнки. — Когда Дугги в прошлом году читал лекцию в Королевском фестивальном зале, он упоминал о нем. О нем и твоем брате.

— Вот-вот, — хохотнул Бенжамен. — Одного поля ягода, если разобраться. Хотя тогда мы так не думали… Словом, я едва на стенку не лез. Утром в школу должен был приехать тот мужик… поэт Фрэнсис Рипер, чтобы прочесть свои стихи в главном здании, и на миг я воспрянул духом, решив, что физкультуру отменят. Не отменили. На перемене, перед уроком плавания, я отправился в раздевалку, где никого не было, и со мной случился… нервный срыв, — думаю, теперь это так называется. А потом произошло следующее.

— Знаю, — перебила Фрэнки, от волнения она даже слегка задыхалась. — Ты молился, верно? Ты обратился к Господу?

— Откуда ты знаешь?

— Я бы сделала то же самое.

— Прежде о Боге я особо не задумывался, — продолжал Бенжамен. — Но внезапно — почти инстинктивно — я упал на колени и начал молиться Ему. Точнее, торговаться с Ним.

— Торговаться?

— Ну да. Заключал сделку. Пообещал, что если Он ниспошлет мне плавки, то я уверую в Него. Навеки.

На Фрэнки дерзость подобной тактики определенно произвела впечатление.

— И сработало? — поспешила она выяснить исход дела.

— Да. — Бенжамен, словно оцепенев, смотрел куда-то вдаль; его всякий раз изумляло, с какой отчетливостью события того дня встают перед его мысленным взором. — В раздевалке была полная тишина. И вдруг я услышал звук, будто открылась и закрылась дверца шкафчика. Я встал, пошел на звук. Увидел незапертый шкафчик. А внутри лежали…

— …плавки, — трепетным шепотом закончила Фрэнки. — Это было чудо, Бенжамен! Ты стал свидетелем чуда.

Она приблизилась к нему, встала на колени и положила руки ему на бедра. Больше всего ему хотелось сейчас ее поцеловать. Но ситуация вроде бы к этому не располагала.

— А ты, — спросила Фрэнки, — выполнил свою часть сделки?

— Выполнил. Я стал ходить в церковь и ходил туда целых двадцать шесть лет — вопреки насмешкам друзей и всех прочих. А когда я нашел человека, который разделял мою веру, я… не то чтобы влюбился в нее, но меня потянуло к ней. Видишь ли, с Эмили я был знаком еще в школе, и мы иногда говорили о религии, но по-настоящему вдумчивый разговор состоялся, когда мы вместе провели выходные. Мы были тогда на третьем курсе, я в Оксфорде, она в университете Экзетера. Тогда же мы впервые переспали, если не ошибаюсь. Эмили была девственницей. Я же за пару лет до того успел приобрести кой-какой опыт в спальне моего брата…

Он осекся, заметив, что Фрэнки старается привлечь его внимание:

— Слишком много информации, Бенжамен. Слишком много.

— Да. Хорошо. В общем, я хочу сказать, что вера — или то, что я за нее принимал, — была фундаментом моей жизни и фундаментом моего брака. А сегодня, ровно… — он бросил взгляд на часы, — три часа и двадцать минут назад, я ее утратил. Моя вера сгинула.

— Но как же так? — удивилась Фрэнки. — Разве Господь не выполнил свою часть сделки?

— Раньше и я так думал. А теперь вот послушай-ка. — С книгой в руках Бенжамен подошел к эркеру, где было светлее. — «О ту пору сексуальная карьера Рипера неуклонно катилась к закату. Судя по дневниковым записям, окончательный крах наступил во время двухдневной поездки в Бирмингем, для запланированных чтений в школе „Кинг-Уильяме“. Тогда Рипер осознал, что нельзя долее следовать привычкам, давно превратившимся в досадную рутину, если он хочет сохранить хотя бы остатки самоуважения».

Бенжамен глянул на Фрэнки, чтобы убедиться, слушает ли она, — Фрэнки слушала, правда, пока с некоторым недоумением.

— Скоро ты все поймешь, — обнадежил ее Бенжамен. — Дальше: «Впечатления от Бирмингема Рипер изложил в характерно беспощадной манере: „Мерзкий нарост вместо города, — писал он, — словно Господь накануне вечером опрометчиво вкусил божественного, необычайно острого виндалу[13] и наутро испражнился прямиком на Западный Мидлендс. Мертвенно- бледные люди, похожие на трупы, с идиотическим выражением лиц; здания столь уродливые, что вызывают тошноту у незадачливого странника“». Присовокупив еще несколько наблюдений в том же роде, Рипер описывает далее, как, переночевав в отеле «Британия» (где «еда была такой, что ее отвергли бы даже завсегдатаи бесплатных столовок в самых гнусных трущобах викторианского Лондона»), он сразу после завтрака и перед выступлением в школе направился в городской бассейн для ежедневной утренней разминки.

«К плаванию, как мы знаем, Рипер пристрастился не столько ради укрепления физического здоровья, сколько ради возможности жадно и в относительной безнаказанности разглядывать тела других пловцов. И в этот раз он не был разочарован. „Я пробыл в воде всего несколько минут, — пишет Рипер, — как смердящий отвратительный бассейн — явно спроектированный некой жалкой посредственностью, эстетическим банкротом, в припадке мстительной ненависти к своим согражданам — внезапно преобразился, обрел жизнь благодаря видению или, скорее, явлению мужественности в наиболее величественном, гиперестественном образе. Юный негр лет двадцати от роду, бедра крепкие, как древесные побеги, ягодицы тугие, как кожа на…“» Ну, тут очень длинный абзац на эту тему, не стану утомлять тебя подробностями. — Бенжамен перевернул страницу, отметив про себя, что Фрэнки теперь жадно ловит каждое его слово. — Рипер плавает рядом с этим парнем вдоль бассейна и обратно — хотя, разумеется, не может угнаться за молодым красавцем, — а затем тащится за ним в раздевалку. Тут он не забывает высказать отвращение к собственному телу: «крапчатая кожа, болтающаяся на рыхлых костях, будто мошонка впавшего в маразм, изъеденного дурной болезнью повесы в последней стадии немощи», и тому подобное… думаю, тебе все это не нужно… и вот мы приближаемся к самому главному. Черный парень стягивает плавки и становится под душ — «явив моему восхищенному взору орган наслаждения столь плотный и протяженный, что мне вспомнилась неподражаемая миланская салями, какую я видал однажды, свисавшую с потолочной балки в траттории высоко в горах над Баньи-ди-Лукка»… боже, он опять за свое!.. И тут Рипер поддается слабости: «Внезапно мне показалось абсолютно невыносимым — неподъемным — то, что это божество лишь промелькнет в моей жизни, не оставив ни малейшего следа, кроме воспоминания, чья совершенная прелесть навеки запечатлится в моем болезненном сознании. Я должен был — по меньшей мере — оставить себе какой-нибудь пустячок на память. Это был порыв, всплеск безумной отваги, но краткого мига хватило, чтобы сдернуть ярко-синие плавки со скамьи, где он их оставил, выжать их прямо на пол и позволить моим взыскующим ноздрям (да, я не открещиваюсь!) торопливо вдохнуть дурманящий запах той темной таинственной области, с которой ткань (о блаженные волокна!) только что соприкасалась, а потом запихнуть плавки в портфель, куда я сложил не только свои купальные принадлежности, но и томики стихов, которыми я вотще надеялся потрясти натурально тупоголовых и апатичных учеников школы „Кинг- Уильямс“».

Бенжамен медленно закрыл книгу и опустился на диван. Невидящим взглядом он смотрел в окно, пока Фрэнки в растерянности ждала, когда же он закончит свой рассказ.

— Так вот откуда они взялись, — произнес наконец Бенжамен. — Когда Рипер приехал в школу, вожделение успело выветриться, и теперь он чувствовал только стыд, отвращение к себе и страх при мысли, что его могут вывести на чистую воду. Поэтому, прежде чем встречаться с директором, он метнулся в раздевалку и швырнул плавки в первый попавшийся шкафчик. Там-то почти сразу же я их и нашел. — Бенжамен горестно покачал головой, дивясь своему легковерию. — «Дыхание Господа»! Я называл это дыханием Господа! Какой-то запутавшийся, измученный старик прижимает к груди ошметки своего последнего увлечения, чтобы вскоре от них поспешно избавиться. Дыхание Господа… Какое фиаско. Какая потеха.

Больше ему нечего было сказать. Последовало долгое тяжкое молчание. Тишину нарушали только крики Ранульфа, громко возражавшего против попытки Ирины то ли накормить его, то ли одеть.