змею.

— Хорошо вышло, Кетерлез будет очень доволен.

Вздохнул Кетерлез; посмотрел вниз.

Внизу, по садам, под деревьями, сидели люди, готовили на шашлык молодого барашка.

— Ай, вкусный будет, когда придет Кетерлез, есть чем угостить.

— Может быть прежде ходил, теперь больше не ходит, — сказал один.

Засмеялся другой.

— Наш Хабибула крепко его ожидает. Думает, покажет ему ночью Кетерлез золото; богатым будет.

Сидел Хабибула на утесе, молчал.

— Отчего молчишь, Хабибула? Старым стал, прежде всегда хорошую песню пел.

И запел Хабибула:

— Ждем тебя, Кетерлез, ждем; прилети, Кетерлез, к нам сегодня; принесись на светлых струях; заиграй музыка сердца. Чал, чал, чал!..

Прислушался Кетерлез, подумал:

— Вот золото ищет человек, а золото — каждое слово его.

Протянул руки к солнцу. Брызнули на землю лучи. Сверкнул золотом месяц на минарете.

Пел Хабибула:

— Золотой день пришел к бедняку, — Кетерлез не обидит людей… Чал, чал, чал!..

Пел и вдруг затих.

Не любит его Кэтыджэ, хоть говорит иногда, что любит. Нужен ей другой, нужен молодой, богатый нужен.

— Богатый — значит умный, — говорит она. — Был первый муж богат. Хочу, чтобы второй еще богаче был. Все сделаю тогда, все будет в руках.

Смотрит Хабибула вперед, не видит, что близко, что далеко — видит, где другие не видят. Ищет глазами Кетерлеза среди гор и леса. Верит, что придет он. Обещает поставить ему на старом камне свечу из воска, бал-муму.

Понял Кетерлез, чего хочет Хабибула, покачал головой.

— Те, что пьют и едят по садам, счастливее этого.

Пили и ели люди по садам, забыли о Хабибуле и Кетер-лезе.

Не заметили, как пришла ночь. Зажег Хабибула на старом камне свечу, ждет Кетерлеза.

Долго ждет.

Поднялась золотая луна; услышал шорох в кустах; заметил, как шевельнулись ветки, как осветил их дальний огонь.

— Ты хотел меня, — сказал голос. — Вот я пришел. Знаю зачем звал. Молодым был, только песню любил, старым стал — женщину хочешь. Для нее золото ищешь.

— Для нее, — сказал сам себе Хабибула.

— Слышишь, Хабибула, как шумит ручей, молодой ручей; как колышется трава, свежая трава. Только старый ты — не услышишь завтра.

— Слышишь, как твое сердце бьется, хочет успеть за другим, молодым. Не успеет только.

— Имел в себе золото ты, было легким оно. Из земли захотел? А поднимешь?

Не слушал дальше Хабибула; бросился в кусты, откуда был свет.

— Не опоздать бы.

Бежал к свету по лесу, рвал о карагач одежду, изранил себя.

— Теперь близко. Слышал сам голос Кетерлеза. В двух шагах всего.

И увидел Хабибула, как под одним, другим и третьим кустом загорелись в огне груды золота.

Подбежал к ним; брал руками горящие куски, спешил спрятать у себя на груди. Плакал от радости и страха, звал прекрасную Кэтыджэ.

Тяжело было нести. Подкашивались ноги, не помнил, как добрался до деревни.

Не было даже сил постучать к Кэтыджэ. Упал у порога.

— Кетерлез дал много золота. Все твое. Принес тебе, моя чудная.

Шли тихо слова, не долетали до Кэтыджэ. Спала крепко она, обняв руками другого.

Не нужен ей больше Хабибула.

И умер Хабибула.

Хабибула — ольдю.

Может быть, лучше, что умер, не взяв в руки прекрасного.

Если бы взял, может быть оно перестало бы быть таким. Кто знает.

* * *

Уходил Кетерлез из тех мест, думал:

— Ушел с земли Хабибула — певец, ничего, придет на его место другой. Пройдет одно лето, придет другое. Оттого никогда не умрет Кетерлез.

— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.

Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.

Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только “не там ломится железо, где его пилят”.

— Демир егелеген ерден копалмаз.

Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда, черная кошка и ходит близко от твоего дома.

Но бежал Мустафа Чалаш из тюрьмы и скрылся туда, где синеют горы.

Долго шел лесом и знал, что недалеко уже Таракташ, да трудно идти в гору, устал.

А позади звенит колокольчик, догоняет, — едет становой.

Спустился Мустафа Чалаш в Девлен-дере, Пропалую балку, как зовут ее отузские татары.

Если нападает на кого Карасевда, непременно придет сюда, чтобы повеситься.

Лег Мустафа Чалаш под дерево. Ветра нет, а каждый лист дрожит, шевелится, говорит что-то.

Может быть, что осень пришла; может быть жалеет человека, который пришел сюда.

Было жарко. Закрыл глаза Мустафа Чалаш и пришел к нему странный сон.

Сидит, будто, старый козский Аджи-Мурат у себя перед домом, пьет холодную бузу, ждет невесту. Едет свадебный мугудек и четыре джигита держат над ним на суреках шелковую ткань.

Остановился мугудек. Бросил Аджи-Мурат джигитам по монете. Опустили джигиты золотые суреки, крикнули: айда! Подхватил на руки ткань невестин дядя, завернул в нее невесту и унес в дом.

Заиграли чалгиджи, изо всей силы ударило думбало.

— Айда! — крикнули джигиты, и Мустафы Чалаша невеста стала женой старого Аджи-Мурата.

Мяукнула в кустах черная кошка. Вздрогнул Мустафа Чалаш, проснулся.

Смотрели на него с дерева злые глаза. Не видел их Чалаш; только ныло сердце.

Совсем близко подкралась Карасевда.

Схватил Мустафа Чалаш дорожную сумку, выбрался из балки. Увидел свои горы: Алчак-кая, Куш-кая… Легче стало.

Садилось солнце, спадала жара, по всему лесу неслись птичьи голоса. Запел и Чалаш.

— Алчак-кая, Куш-кая, Сарындэн-Алчак… Эмир Эмирсы бир кызы памукшан имшак.

— Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмирисова дочь…

Завтра день под пятницу; завтра ночью пойдет Мустафа Чалаш под окно к невесте, скажет Гюль- Беяз “горячее слово”.

Скажет: — Любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя. Ты судьба моя; моя тактыр.