(которого у них, кстати, никогда не было). Ни дать ни взять - пара молодоженов. Нина это тоже заметила. Все мелкие ссоры и пустячные перебранки в одночасье испарились, уступив место какому-то глупому щенячьему восторгу. Они смеялись, выбрасывая ненужную рухлядь и укладывая самое необходимое. Перешучивались, прыгая по комнате и спотыкаясь о раскрытые чемоданы, из которых выглядывали любопытными змеями галстуки и рукава рубашек. Веселились, сидя на полу и рассматривая свои старые фотографии, с которых на них снова смотрели они, а не какие-то чужие люди. Чувства, которые за восемь лет притупились, вдруг обрели второе дыхание. Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова - все тонуло в океане общей цели. Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая, морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Это была жизнь. Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающе горячий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Нина тем временем накинула шубу, мотнула головой, высвобождая волосы из-под воротника и, приложившись сухими теплыми губами к небритой щеке Антона, выбежала в магазин за продуктами. Антон допил чай и пошел чистить зубы. Он всегда чистил зубы после завтрака, считая привычку человечества делать это до еды непрактичной до глупости - зачем чистить “до”, если после все равно будешь набивать рот едой? “Надо бы еще побриться”, - подумал он и засунул зубную щетку с намазанной пастой за щеку. В этот момент зазвонил телефон. Не вынимая щетки изо рта, Антон выскочил из ванной и рванул наперерез звонку - в преддверии переезда он периодически созванивался со своим бывшим профессором, который посвящал Пахомова в подробности будущей работы. Но в этот раз звонившим был Бузунько. - Алло, Пахомов? Бузунько говорит. Алло? Антон, вынув щетку изо рта, но, не имея возможности выплюнуть зубную массу, пробубнил что-то малопонятное. - Антон, ты?! - снова закричал майор. Антон схватил чашку со стола и, сплюнув туда пасту, раздраженно ответил: - Да, да, Петр Михайлович, я. Что дальше? - А ничего, - неожиданно срезал его майор. - Про Серикова слыхал? - Нет, а что? - испуганно спросил Антон, чувствуя снова приближение того темного и большого, что преследовало его последние дни. - Повесился. Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика (“Как?! Когда?!”) была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт. - Значит так, - не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. - Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать. - Ладно, - сказал пустым голосом Антон и повесил трубку. Надо было одеваться, но в голове уже заскрипела своими ржавыми болтами карусель мыслей. “Черт! Черт! Ведь вчера же еще… А я… А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын… письмо это глупое… Как-то все криво… А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да, ему, конечно, будет от начальства нагоняй. Как будто он виноват. Ну а я при чем?”. Антон лихорадочно прыгал на правой ноге, вталкивая левую в непослушную штанину. “Нина придет… надо бы записку, что ли, оставить… мы же собирались отцовские вещи паковать… Вот черт. Некстати-то как. Да, блин! - разозлился он на себя. - Смерть всегда некстати. О чем я думаю?!” До отделения он добежал в считаные минуты. Его слегка удивило полное отсутствие людей на улице, но с другой стороны, смерть в Больших Ущерах была нечастым гостем - ясно, что все сбегутся поглазеть на повесившегося. Забежав в отделение, он сразу услышал раскатистый голос Бузунько, доносившийся из кабинета. - Кого опросил?! И все?! А что, кроме них, никаких свидетелей нет?! Вроде или никаких?! Ясно было, что майор разговаривал с Черепицыным, хотя голоса сержанта не было слышно - все перекрывал командный баритон майора. Антон для вежливости стукнул в дверь кабинета и сразу зашел. Майор стоял у окна. Черепицын перед столом майора. - Здравствуй, - хмуро кивнул Бузунько вошедшему Пахомову. И снова переключился на Черепицына. - А-а-а! Даже не отвечай. Ты на часы смотрел? Ты видишь, сколько сейчас времени? Час! Сериков повесился в 8.20! Почему я об этом только сейчас узнаю? Я в девять был в отделении! И мне никто ничего не доложил. Тебя нет? Нет. Мне в 9.30 звонит Митрохин, я докладываю ему обстановку, говорю, что все под контролем, а тут ты заявляешься и мне вот такую необъятную свинью в час дня подкладываешь. И что? Мне что, сейчас перезвонить Митрохину и сказать, что ах, извините, совсем запамятовал, у нас же Сериков повесился? Майор сделал короткую передышку и снова ринулся в атаку. - Ты говоришь, что опрашивал мать и дядю Мишу. Допустим. Хорошо, час на это ушел. Ну, еще Зимин, ну, осмотр, ну, заключение, туда-сюда, ну, пусть два часа. Но не че-ты-ре же!!! И майор красноречиво (мол, куда это годится?) хлопнул себя ладонями по бедрам и развел руками. - А?! Я тебя спрашиваю. Черепицын набрал воздуха и на выдохе оттараторил: - Я ж объясняю. Я сел в уазик, поехал на почту, надо было узнать, не получал ли что-нибудь Сериков почту в последние дни. Туда-сюда. Катька сказала, что было письмо какое-то - видимо, важное, потому что Сериков очень его ждал последние два дня. Я ее спросил, не знает ли она содержимого письма, может, вскрывала или что. Но она прям вся занервничала и сказала, что им нельзя, и она никогда, ну и все в таком духе. Я тогда поехал обратно к Серикову. Там начал искать это письмо, снова опросил мать, но она ничего не видела. Мы там все перерыли - ничего не нашли. Возможно, сжег. Они на заднем дворе мусор жгут, ну, мы… то есть я пошел туда, там только зола и все. Так что остается только предсмертная записка. - Хорошо, - впечатленный неожиданно складным рассказом сержанта, немного успокоился Бузунько. - Значит, записка? А где она? Аа… извини, вижу. Ну и что тут? Майор взял со стола записку и прочитал ее, едва шевеля губами: “Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. А.П. Чехов”. - И что это?! - швырнул он записку на стол. - Это и есть его предсмертная записка? Я не пойму, кто повесился - Сериков или Чехов? Почему вместо подписи стоит “Чехов”? - Это цитата, товарищ майор, - возразил Черепицын. - Да не дурак! Понимаю, что цитата. Бузунько, явно исчерпав все вопросы, сел за стол. - Ничего себе суббота начинается. С новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем! Он секунду помолчал. Но пауза ему быстро надоела. - Видал? - кивнув на записку, обратился он к Пахомову. - Книжки им дали почитать. Вот и дочитались. Но Антон его не слышал. Услышав текст записки, он пришел в невероятное душевное смятение - до этой секунды он не считал себя виновным в смерти Серикова, ни прямо, ни косвенно, но этой запиской Сериков как будто с того света хитро подмигивал Антону и говорил: “Как это ты ни при чем? А кто тексты распределял? А кто воображал себя судьбой, щедро раздающей запасы русской словесности и вдыхая тем самым “жизнь” в мертвые души большеущерцев? Не ты? А кто же? Пушкин? Нет! Ты! Ты вдохнул в меня такую жизнь, что теперь я лежу поперек стола бледный и недвижимый со странгуляционной полосой на шее, а онемевшая от горя мать стаскивает с меня мокрые от испражнений штаны, чтобы надеть другие, чистые, те, в которых меня положат в гроб. А я, может, пережил бы все свои жизненные проблемы спокойно, если бы ты дал мне какой-нибудь другой текст, где не бродили бы отчаявшиеся от бессмыслицы бытия герои и не глядели на стрекочущий, жужжащий и чирикающий мир печальными глазами. Глазами, в которых читалось только одно: “И это пройдет”. Да, Антон, тебе хотелось сыграть роль судьбы, вот ты ее и сыграл. А может, это только начало и главные реплики в твоей роли еще впереди”? - Антон! Ты меня слушаешь или как?! - влез в загробный монолог Серикова такой до боли земной голос Бузунько. - Насчет письма могу просветить, - быстро вернулся к разговору Антон, хотя последних реплик майора не слышал. - Да? Интересно, - забарабанил пальцами по столу Бузунько. - Я, правда, вчера слегка… ну, выпил с Зиминым. Поэтому стопроцентной гарантии дать не могу. - Ну, чем богаты, тем и рады, - мрачно отреагировал Бузунько. - Вот. А потом, в смысле после Зимина, встретил Серикова. В общем, книжки тут ни при чем. У него там личное. Девушка, Варя, кажется, была у него давно. Теперь он узнал, что у нее от него сын. Но она, кажется, написала ему, что у сына есть отец, а Сергей ему не отец, хотя он и биологический отец. - Отец, не отец, давай по существу, - снова раздраженно перебил Бузунько. - Петр Михайлович, дайте договорить сначала, - тоже начиная раздражаться, сухо произнес Антон. - Ладно, ладно. Давай. - И он, значит, пошел сдавать что-то типа анализов на возможность… на способность… короче, на то, что у него все нормально, и он может быть отцом еще. А там ему сказали, что бесплодие. Из-за грыжи вроде. И вышло так, что его единственный сын - не сын, а больше он детей иметь не может. Ну, для него это был, конечно, удар ниже пояса. - Да уж ясно, что не выше, - усмехнулся майор. - Видишь, Черепицын, как надо работать? - поставил он в пример Пахомова. Черепицын пожал плечами со словами: “Ну, так кто ж знал?”. - А надо знать, - сурово перебил его майор. Бузунько снова повернулся к Антону. - А записка? Это как? - Да никак. Расстроился он, сами понимаете. Ну и показалось ему все таким бессмысленным. Вот он и взял цитату и написал, чтоб не так все просто, что ли, выглядело. Бузунько откинулся на спинку стула и начал легонько барабанить пальцами по столу. - Ох, хлопцы. Хреново мне что-то. Сегодня на вечер собрание наметили, а