— Чтоб я этим гадам сигналы подавал?.. Они меня и так затуркали: накорми, дай табаку, ночевать пусти… Проходной двор.

Тимофей знал Сажина лет восемь, с тех пор, как стал работать в инспекции. Был даже случай, когда Тимофей выдал ему удостоверение внештатника: все равно на реке торчит, хоть попугивать будет. Но Сажин никого не попугивал, поскольку мужик был смирный, медлительный, молчаливый! Жил он там же, в избушке, держал небольшую пасеку и, кажется, собирался на пенсию. Удостоверение пришлось отобрать, хуже того, одно время Тимофей стал подозревать его в браконьерстве. Ямы ему все ведомы, причина, по которой он на реке от ледохода до ледостава, — серьезная, рыбу сбывать очень просто: к любому теплоходу причалил на ходу, продал и отвалил. Однако, последив за ним, Тимофей отмел все подозрения. Бакенщик все свободное время торчал на пасеке.

— Ладно, — сказал Тимофей. — Поедешь со мной в милицию.

— С какой стати? — буркнул бакенщик. — У меня дел хватает.

Тимофей принес бинокль из лодки, посмотрел в сторону пристани и сквозь прибрежный тальник в излучине четко различил катера и лодки у причала. Напрямую от дюкера до райцентра было не больше полутора километров.

— Поедешь, — сказал он, — теперь уж точно поедешь. Пушкарь!

Бакенщик подумал, покосился на сверток с одностволкой, огляделся по сторонам, словно поджидая кого, и нехотя согласился ехать. Они сходили за бензином, и пока Тимофей подключал бак к моторам, накачивал помпой горючее, Сажин все вертелся, ерзал на сиденье, вскакивал, стараясь чем-то помочь, лазил по лодке взад-вперед.

— Не дергайся, — предупредил Тимофей. — Ты мне мешаешь.

И стал заводить первый мотор. Дернул шнур стартера раз, другой, третий и, когда двигатель за бурчал, выбросив из воды дымное облако, на какой-то миг, краем глаза, увидел, как бакенщик поднимает над бортом сверток с найденным ружьем. Тимофей наугад бросился на Сажина, успел перехватить сверток и сшиб попутчика с сиденья.

— Сволочь! — процедил Тимофей, прижимая Сажина стволом ружья к полу. — Что, улика глаза мозолит? Отпечаточки пальцев-то твои! Твои! А я думаю, что ты вертишься, как вошь на гребешке.

Не запуская второго мотора, Тимофей сел за руль, положил сверток рядом и включил скорость.

Подъезжая в сумерках к пристани, Тимофей осмотрелся: рыбнадзоровского катера не было, значит, еще не вернулся Мишка Щекин. А Тимофею очень хотелось немедленно рассказать, как он взял и «расколол» браконьерского звонаря, как вывел на чистую воду смирного, ничем не замаранного бакенщика. Для Щекина это будет не очень-то весело, поскольку он сам характером отчасти напоминал Сажина — молчун и тихоня, мухи во рту спят. Капитан рыбнадзоровского катера хоть и имел удостоверение вместе с правом составлять протоколы, однако хорош был только за штурвалом. С браконьерами же становился каким-то мягким и нерешительным. Случалось, что после шумной стычки, когда у задержанных браконьеров были отобраны уже и сети, и улов, и мотолодки, и когда Тимофей садился писать протокол, Мишка отзывал его в сторону и начинал уговаривать, чтобы отдать мужикам рыбу. Дескать, мужики ехали в такую даль, мерзли, мокли; у них теперь и так неприятностей по уши, да плюс штраф за каждый хвост. Это не считая конфискованной в пользу государства лодки с мотором. Пускай хоть рыбешки домой привезут, бабам и ребятишкам. А то ведь на них и бабы ополчатся, а городские бабы жесткие, больше никогда на рыбалку не пустят.

— Вот и хорошо! — отвечал Тимофей, — Наука будет!

— Но ведь нельзя же, чтобы так вот, в один раз человека по горло в землю загнать, — протестовал капитан. — Как-то больно уж лихо, не по-человечески…

Тимофей на уговоры не поддавался и поначалу грозился написать докладную в инспекцию, чтобы капитана уволили, как непригодного к работе, но не писал, и потом стал в какой-то степени ценить Мишку Щекина. Тот создавал ему своеобразный противовес, иначе, разгоряченный погоней и азартом задержания, Тимофей давно бы остервенился и крошил всех налево и направо, одинаково наказывал и старых, и молодых, и начинающих браконьеров от соблазна, и прожженных наглых хапуг. Браконьеры, как и люди вообще, были разные.

На уговоры он не поддавался, однако проходила горячность, и от Мишкиных рассуждений светлел разум. Уже потом, дома, вспоминая эпизоды задержания, вспоминал лица нарушителей и часто соглашался со своим капитаном.

Уличенный бакенщик, просидев всю дорогу в задумчивости, возле пристани оживился, завертел головой. Тимофей причалил, примкнул лодку и, заперев багажник с изъятыми снастями, взял под мышку сверток с ружьем. На берегу, почему-то жалея Сажина, он посоветовал:

— Ты только расскажи там все, как на исповеди. Кто просил стрелять, фамилии. А может, тебя заставляли? Может, силой вынудили?

— Что — заставляли? — насторожился Сажин.

— Да оповещать-то, что я в рейд въезжаю.

— А я никого не оповещал, — пожал он плечами. — Я еду протокол на тебя составить.

Тимофея от такой наглости аж подбросило:

— Ух т-ты… И ружье ты за борт не выбрасывал?!

— Нет, — бакенщик повертел головой. — Ты что? Никто же не видел. Я тебя застукал с трактором на нефтепроводе, мужики видели, подтвердят. А ты со зла меня оговариваешь.

Стиснув зубы, Тимофей выдвинул кирзовую наганную кобуру со спины на живот и скомандовал:

— Шагай вперед. И не дергайся.

Бакенщик пошел. Тимофей увидел его морщинистую, дряблую шею, грязноватый ворот рубахи, узкую, сутулую от сидения в лодке спину — жалкая была спина. Сажин считался застаревшим бобылем, хотя летом у него жила какая-то женщина, будто приезжая жена: говорят, есть теперь и такие…

— А побегу, неужто стрелять будешь? — спросил бакенщик, не оборачиваясь. — Неужто рука подымется?

— Давай попробуем, — хмуро буркнул Тимофей. — Беги.

Сажин усмехнулся и, заложив руки за спину, побрел вдоль улицы.

Тимофей прекрасно знал, что не сможет выстрелить и что наган, положенный ему для самообороны, не больше чем украшение или пугало. Однажды он задержал двух браконьеров с мясом лося, взял с поличным. Браконьеры похватали ружья и попятились к кустам, держа его на прицеле. А в кустах побежали. Тимофей вынул револьвер и ринулся догонять. Едва он достиг кустов, как оттуда ударил выстрел и картечь посекла ветки над головой. Волна ярости и какого-то безрассудства окатила голову. Он пригнулся и пошел прямо на невидимого стреляющего. Но браконьеров в кустах уже не было, они вырвались на луговину и убегали к реке. Ружья были в руках, причем один постоянно оглядывался и вскидывал стволы — то ли припугивал, то ли в самом деле хотел выстрелить..

И нервы не выдержали. В очередной раз, когда браконьер поднял ружье, Тимофей упал на колени, вскинул револьвер и поймал его на мушку. Оставалось лишь надавить на спуск, но именно в этот миг, когда отчетливо увидел человека, вернее, его грудь, перечеркнутую мушкой, и каким-то неведомым чувством понял, что если выстрелит, то обязательно попадет, причем уложит наповал, — именно в это мгновение он понял, что не сможет стрелять, потому что убьет.

И в других ситуациях, когда было необходимо применить оружие, в памяти тут же возникала человеческая грудь, поднятая на мушку. Подчиняясь неуправляемому инстинкту, Тимофей палил в воздух. Даже когда выстрелом в упор ему продырявили полу дождевика и борт лодки, он не смог подавить этот инстинкт. Рука поднялась, но только в воздух, и револьверный барабан опустел в мгновение ока, избавляя его от искушения.

Ни одна живая душа не знала об этом. Он скрыл ту историю с погоней, даже своей жене не рассказал.

Тимофей сдал бакенщика дежурному, рассказал ему о трубе и обо всем, что произошло. Дежурный посадил Сажина в «телевизор» — комнату шириной в решетчатую дверь — и стал названивать начальнику милиции, чтобы вызвать следствие и сообщить радостную весть…

Дома Тимофея ждал хор: пять дочерей ревели в один голос, сидя и стоя в разных углах квартиры, и только младшенькая, груднячка, вертела головенкой и лупала синими глазами.