Я возил Милану кататься на лодке, водил в ресторан, в театр. И она, такая своенравная с виду, безропотно следовала за мной, что бы ни взбредало мне в голову. Для чистоты эксперимента я даже вытащил её на ночную рыбалку под пение комаров и в Кингисепп — за грибами.

В тот день я впервые подарил ей цветы. Проезжал мимо цветочного магазина и вдруг осознал — дождь кончился. Резко затормозил, опрометью кинулся к волшебным дверям благоухающего царства. Самым трудным было выбрать. Проверил — кредитка на месте. Тогда я выгреб из портмоне всю наличность и ничего не говорящим вообщем-то широким жестом купил самый дорогой букет. Милана будто не поверила. Она долго внимательно всматривалась в букет, словно пытаясь запомнить каждый лепесток, вобрать эту нежную красоту в себя.

— Спасибо, — резко вскочила с места. — Спасибо, Андрюшенька! — лицо её просветлело, как у покойной. Это её спасибо… Она произнесла его как-то необычно. Оно звучало не только в бархатном голосе, но и в струящемся свете карих глаз, в трепещущих жизнью, вздрагивающих губах, в небрежном жесте потянувшейся к букету руки, во всём её худеньком хрупком теле. И делалось так легко от её искренней признательности! Мне стало неловко. Не верилось, что такая душевность может исходить от столь необычной девушки. Я поддавался языческим стереотипам — мистическая красота подвластна только ведьмам. Но Милана не была ведьмой. Она была маленькой, совсем маленькой девочкой, которая мне безумно нравилась. В её «спасибо» хотелось греться вечно. Я вдруг почувствовал: всё, что есть в этом мире, всё проходит мимо меня, не задевая, не затрагивая. Я ощутил своё одиночество в полной мере и потянулся к теплу. В сердце зашевелилась дремучая тоска по любви. Захотелось чего-то родного домашнего, чтобы кто-то каждый день говорил мне «спасибо», как Милана, просил о чём-то, а я бы исполнял. Сказки захотелось, чуда… Я был безгранично благодарен ей за то, что она была благодарна мне. Конечно, любая сказала бы мне «спасибо», подари я ей цветы, но не так… не так, как это сделала Милана.

— Какой славный! — она ещё шире распахнула глаза, не могла оторваться от созерцания букета. Я вдруг понял, что эта девушка рождена для счастья. Она живёт среди маленьких чудес и готова в любой момент ринуться во что-то большое и бесконечно прекрасное. Она даже не подозревает, насколько действительность порой далека от наших представлений о ней. Как будто всё зло этого мира не касалось её юности, грязь не прилипала к её лёгкому телу, и она мягко ступала над поверхностью земли, даже не задевая её своими узкими ступнями. Только радости ждала она, и ничто другое не могло проникнуть вглубь этих кофейных глаз. А ведь ещё совсем недавно Милана казалась мне совсем другой: скованной, подозрительной, зажатой. И вот мой букет полностью преобразил её, снял с напряжённого личика маску недоверия, сделал её беззащитной. Вытянув руки, она нежно обняла цветы и зарылась в них лицом. Не возможно представить, до чего здорово я чувствовал себя, наблюдая её растущий восторг.

— Это так чудесно! Спасибо! — опять невероятное «спасибо», всё теснее привязывающее меня к дымчатому свету, который вдруг стала излучать эта девушка. Мы поужинали в городе. Завезли цветы к ней домой и отправились в Кингисепп. Уже в лесу, у костра, она преподнесла мне ответный подарок.

— Ты рисуешь? — я приятно удивился.

— Немного, — робко, застенчиво. Протянула мне листок: я в пол оборота. Готовые к улыбке губы. Вот левый уголок уже пополз наверх. Смотрю в сторону: открыто, чуть насмешливо. Длинные ресницы — моя гордость: их очень любила Вика. Положит на них спичку за спичкой, ахнет, всплёснёт руками: «Ну надо же! Никакой Dior на такое не способен. Мне бы такие! Андрейка. Тебя можно записывать в книгу Гиннеса! Три спички твои ресницы выдерживают с лёгкостью!» Рисунок был очень хорош. Я не специалист, но думаю, Милана талантлива. Несомненно. Я растерялся. Ведь свой подарок я купил, а она отдавала мне частичку души. Поцеловал её. Она зажмурила глаза, подалась назад. С изумлением понял — впервые. Стало неловко. Когда ты взрослый и уже чуточку умный, становишься первым человеком, которому дозволено поцеловать неопытные губы юности, испытываешь нечто странное: испуг, тщеславие, желание соответствовать романтическим грёзам юной особы… С того дня наш роман развивался всё стремительней, всё масштабней. Казалось, мы забыли обо всём. Облазали один за одним музеи, театры, парки… Целовались в Летнем саду под марш Мендельсона. Она испуганно отстранилась от меня:

— Как ты относишься к свадьбе?

— Плохо, — не хотелось отрываться от её губ.

— Я тоже, — я не удивился ответу. Милана во всём со мной соглашалась. Мне порой жутко делалось. Эта девочка буквально молилась на меня. Заглядывала в глаза, слушала мой вздор, затаив дыхание, неожиданно наклонялась, чтобы завязать мне шнурки… Она прирастала ко мне каждым сосудиком сердца. Это было упоительно и тяжело. Милана очень изменилась. Придумывала новые причёски, неумело стряпала для меня печенье, купила себе какое-то несусветное платье, благодаря которому я вдруг заметил, что у неё божественные колени. Насколько неприступной была она раньше, настолько общительной, солнечной казалась она теперь. Но что-то трудное в ней осталось. Милана не была открытым человеком, не рассказывала о себе и вообще придерживалась самых нейтральных тем. Даже мне приходилось, прилагая усилия, перелистывать страничку за страничкой её души. Тем не менее я чувствовал — я совсем-совсем её не знаю. Но в остальном, если забыть о её скрытности и навязчивом чувстве, что она утаивает от меня что-то, недоговаривает, Милана была чудной.

— Ты лучшее, что со мной случилось, — на одном дыхании шептала она и в смущении, заливаясь краской, прятала лицо у меня на груди. Вообще Милана была скупа на нежные слова. Порой я даже бессознательно вытаскивал из неё признания и потом сам пугался услышанного.

— Тебе хорошо со мной?

— Очень!!!

— Почему же ты не говоришь мне об этом?

— Я люблю тебя! Разве ты не знаешь? — эти слова произносила Милана, не Вика. Меня это настолько поразило, что на несколько мгновений я вдруг почувствовал себя узником настоящего. Я не хотел, чтобы она говорила так. И в то же время делал всё, чтобы это случилось. Окончательно настроение испортилось, когда я познакомился с её бабушкой. Милана приехала из другого города. Родители остались там. И теперь она была предоставлена самой себе и неназойливой опеке матери отца.

— Андрюшенька! Вы берегите её. Она у нас одна, — ласково говорила эта чужая, почти незнакомая мне женщина. — Милана так изменилась благодаря вам. Прямо расцвела! Не ходит, порхает! — и всё, не сводя глаз с внучки, краснеющей от её любящих взглядов. Приторный, сладковатый вкус патетики. Но я почувствовал себя ответственным за Милану. Это было приятно. Но в то же время тяготило меня, грузом продавливало сердце. От смятения, от нежелания оступиться я неожиданно брякнул ей через несколько дней:

— Я тоже люблю тебя, Милла. — И вцепился в её губы, долго мусолил отчаянными поцелуями их мясистую припухлость. Даже почувствовал во рту соленоватую кровь. Только, чтобы не продолжать этот кощунственный для меня разговор. Милана… Что-то нежное, грустное. Очень похоже на название итальянского города. Несбывшаяся мечта… Невыполненное обещание… Тогда наши поцелуи затянулись. Так я будто заслонился от себя самого. Невольно ласки мои стали смелее. Я совсем больше не думал, что ей только восемнадцать, что она меня любит, а я… Она мне нравилась. Чертовски нравилась! Не мог быть разумным, видя, как она на меня смотрит. И всё же я пытался сопротивляться себе:

— Ты уверена?

— Не знаю, — первое сомнение. Конечно, это означало «нет»! Ведь на более определённое отрицание по отношению ко мне Милана была просто не способна.

— Я вот тоже… Вернее я этого хочу, конечно, но…

— Реши, пожалуйста, сам, — ласковое прикосновение. И тут я увидел родинку у неё на груди. Именно такая, в том же месте была у Вики. Я просто ошалел, опьянел тогда. Уже ничего не соображал. Кажется, называл её Викой… Точно не помню. Она почти не отвечала на мои поцелуи, но я даже этого не замечал. Очнулся, лишь когда она впилась от боли ногтями мне в спину. Мне стало так жутко! Истерзанные губы, перекошенное от мучительного терпения лицо, взмокший лоб, отчаянье в глазах — лишь бы это поскорее кончилось! Боже мой, я целовал не Вику, совсем чужую мне девушку. Умыл ей фальшивыми поцелуями лицо, напоил джином. Хотелось поскорее от неё избавиться. Сил не было отвечать