вокзальном отделении милиции. Во время обследования рюкзаков у присутствующих время от времени вылезали глаза из орбит.

- Да, отоварились! - удивлялся дежурный. - А чего же винтовки с собой не прихватили? - издевался он.

Мы затравлено и угрюмо помалкивали. Снова родители!!!

Моя бедная, измученная, родная мамочка! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то страшное горе, которым я пытал тебя беспрестанно в самые тяжелые дни твоей жизни? В ответ на свое рождение! В ответ на ту безмерную ласку, которой ты окутывала меня! В ответ на трепет твоей нежной души, когда ты, проливая ручьи слез, гладила горячим утюгом мою постель в страшный январский мороз сорок второго! Не существует на свете меры, которой можно было бы определить степень моей вины перед тобой!

Все кончено. Снова школа, снова голод, снова нищета. Война подходила к концу…

После смерти мамы отцу стало чрезвычайно трудно одному содержать семью из трех человек. Он очень много работал. После работы занимался репетиторством, преподавал языки и делал все возможное, чтобы прокормить меня и бабушку. И если с материальной стороной он кое-как справлялся, то на мое воспитание времени у него не оставалось совсем. На бабушку в этом плане не было никакой надежды, поскольку она была уже в том возрасте, когда люди начинают с удовольствием беседовать сами с собой, а выйдя из дома, не могут найти дорогу обратно. Поэтому, списавшись с родственниками, живущими в деревне возле реки Сож под Гомелем, отец решил отправить меня к ним на лето.

Жизнь в деревне мне очень понравилась. С утра мы с деревенскими мальчишками убегали купаться на речку, днем шастали по лесу, а вечерами, собравшись у сельского клуба, с удовольствием слушали виртуозную игру местного гармониста дяди Саши и увлеченно лицезрели стихийно возникшую танцплощадку с кружащимися в вальсе парами. По субботам родственники выезжали в Гомель за керосином и другими атрибутами домашнего быта. Иногда они брали с собой и меня. В то время мне шел тринадцатый год.

Однажды, во время очередной поездки в город, около базара я увидел нечто, перевернувшее в дальнейшем все мои представления о жизни. Возле ворот, привязанный, чтобы не свалиться, к дощатой тележке с подшипниками вместо колес, сидел нищий. В полном смысле обрубок человека. У него не было обеих рук, ампутированных до плечевых суставов, ног - до паховой области. Он был слеп, глух и изредка издавал какие-то нечленораздельные звуки, открывая свой обезображенный, обгоревший рот, в котором виднелся крохотный обрубок языка. На месте колен у него лежала кепка, в которую прохожие с наворачивающимися на глаза слезами бросали деньги и спешили побыстрее уйти от столь ужасного зрелища.

Этого нищего привозили на базар рано утром и увозили поздно вечером. Люди рассказывали, что это бывший танкист, побывавший в немецком плену. И когда я представил себе весь кошмар его положения, мурашки поползли по всему моему телу. Какая страшная, кромешная тьма окружает этого получеловека! Какая до звона щемящая тишина навечно остановилась в его сознании! Жуткая изоляция от всего живого на земле создала для него совершенно иное измерение времени. Когда вокруг него кипела жизнь, когда все остальные люди в трудах и заботах не замечали стремительно текущего времени своей жизни, он наверняка с каждым ударом своего сердца отсчитывал секунды, моля Всевышнего как можно скорее послать ему избавление от этих нечеловеческих страданий. В своей беспомощности он не в состоянии был ни сказать, ни показать, ни написать, чтобы люди спугнули осу, запустившую жало в его беззащитное тело. Периодически возникавшая под ним лужица вызывала слезы у мужчин и нервную истерику у женщин. Он не в состоянии был убить себя и даже каким-либо образом дать понять окружающим, чтобы они помогли ему это сделать. Наверняка у него не было ни одного близкого человека, так как в ином случае ему не позволили бы ежедневно испытывать подобные мучения в зной и стужу на гомельском базаре.

Образ этого несчастного остался со мной на всю мою жизнь. И после того как боль от увиденного и пережитого постепенно улеглась, я почувствовал себя необычайно счастливым человеком. Впоследствии, когда в моей жизни наступала черная полоса, я вспоминал ЕГО, и мгновенно наступало волшебство. Черная полоса превращалась в полосу, сверкающую всеми цветами радуги, искристую, радостную, прекрасную, безмятежную.

В сравнении с ним мне всегда было хорошо. И тогда, когда умирал в бревне. И тогда, когда жевал Юркину ногу. И тогда, когда, приговоренного к расстрелу, меня поставили к стене и черные отверстия стволов карабинов взглянули мне в глаза, а взвод солдат, передернув затворы, нетерпеливо ожидал команды. И тогда, и тогда, и тогда… В самых трудных ситуациях моей жизни я был счастлив от мысли, что не нахожусь на ЕГО месте, что ОН с величайшим наслаждением в любом, самом тяжелом случае поменялся бы со мной местами, а это значило, что мне не так уж и плохо…

После летнего отдыха в деревне я вновь возвратился в Москву. Бабушка к этому времени умерла. Отец, похоронив ее, остался совсем один. Мы ехали с вокзала, и он с грустью рассказывал о последних днях бабушки. На другой день ко мне пожаловал соскучившийся и повзрослевший Мороз. С гордостью он поведал, что без его помощи братва теперь просто не обходится. Оказывается, Мороз переквалифицировался на домушника. В его функцию входит проникновение в квартиру через форточку, после чего он открывает входную дверь или окно (в зависимости от обстоятельств) и впускает остальных.

В конце войны в Москву потянулись составы оставшихся в живых фронтовиков. Те несколько банок тушенки и буханку хлеба, которые они везли для своих близких, съедались за несколько дней. А потом наступал голод. С молотка шли шинели, сапоги, шапки. Раненые просили милостыню и торговали махоркой. Здоровые искали хоть какую-нибудь работу.

Но иногда к составу прицепляли вагон с усиленной охраной. В этом вагоне из Германии везли различные ценные вещи - трофеи. Как правило, вещи эти принадлежали высшим штабным офицерам и генералам. Боевые генералы равнодушно относились к такого рода промыслам. Зато интенданты и штабники, хорошо разбирающиеся в материальных ценностях, не упускали случая поживиться на дармовщинку. Они-то и попали под контроль криминального мира. Не проходило дня, чтобы в Москве не обчистили несколько квартир высоких военных сановников. Этим же делом занималось большинство обитателей «малины», базировавшейся в Косом переулке у Каретного ряда. И конечно же Мороз потащил меня именно туда.

Выглядел он теперь шикарно. Шевиотовый костюм, хромовые сапоги и кепка-малокозырка придавали ему вид настоящего урки. Я рядом с ним казался бездомным замухрышкой, что очень оскорбляло мое достоинство. Отец выбивался из сил, но не в состоянии был одеть меня подобающим образом. Да и вряд ли бы он захотел, чтобы его сын выглядел профессиональным жуликом. Удержаться от соблазна было невозможно, и я направился вместе с Морозом к Косому переулку.

Началась новая жизнь. А может быть, старая, но в новой форме. Теперь я ночами влезал в форточки самыми изощренными способами. Мне ужасно нравилось, что от моего мастерства зависела безопасность и даже жизнь взрослых воров. А все возрастающее их ко мне уважение приятно щекотало самолюбие. И я старался во всю. Наступила зима.

Однажды ночью я пролез в форточку квартиры, находящейся на третьем этаже, использовав при этом пожарную лестницу, и открыл входную дверь своим новым друзьям - Худяку и Калине. Мы заранее знали, что хозяин квартиры в отъезде, а прислуга его в эту ночь гостит у своей матери. В прихожей висела генеральская шинель, а сама квартира напоминала склад большого универмага. В коридоре стопкой были сложены ковры, к стене было прислонено множество картин в багетных рамах, а в комнатах на полках стояла и лежала уникальная фарфоровая посуда вперемешку с хрустальными вазами.

Не обращая внимания на это богатство, Худяк и Калина дружно принялись обшаривать шкафы, шифоньеры, комоды, вываливая оттуда кучи тряпья. В ту пору легче всего было сбыть одежду и ювелирные изделия

- Есть! - прошептал Худяк, вытаскивая из под дивана маленький чемоданчик. С такими чемоданчиками обычно ходят обслуживать клиентов парикмахеры. Небольшая манипуляция отверткой - и под откинувшейся крышкой мы увидели груды драгоценностей. Чего здесь только не было! Различные колье, целая пачка золотых часов, связка колец, серьги, броши, кулоны и еще многие другие вещи, названий которых мы просто не знали.

- Лафа, приличный куш отхватили! - восторженно вырвалось у Калины. - Валим скорей отсюда!

- Погоди! Давай тряпки прихватим! Смотри какие платья! Китайский шелк, в кулак умещается! - сопротивлялся Худяк. - Подороже этих цацек будет. Сека, подставляй мешок.

Из гардероба посыпались в подставленный мной мешок платья, халаты, сарафаны. Через несколько минут, нагруженные тремя мешками, мы были уже на улице. В руках у Худяка болтался и заветный чемоданчик. Вдруг как из-под земли перед нами выросла фигура милиционера.

- Стой! Предъявите документы! - схватился он за кобуру револьвера. Мы остановились как вкопанные. Документов, естественно, ни у кого не было. У меня - по молодости лет, у моих друзей только справки об освобождении, которые в данной ситуации предъявлять было чрезвычайно рискованно. Калина с непринужденным видом не торопясь расстегнул пуговицы пальто и полез правой рукой