У Федора Михайловича Достоевского не было постоянных собеседников — не было Эккермана или Маковицкого, которые могли бы тщательно записывать его мысли. Была, правда, Анна Григорьевна, владевшая стенографией, но она постоянно обременена была заботами о детях и решала материальные проблемы содержания семьи. Некоторые высказывания мужа она зафиксировала по горячим следам в своем «Дневнике» (1867 г.) и затем, по памяти, как и прочие многочисленные мемуаристы, попыталась воспроизвести его речи в своих воспоминаниях. И речи эти каждым из авторов были, естественно, переосмыслены по-своему. Да и сам Достоевский, вероятно, в силу особенностей своего характера не был расположен к философско-политическим собеседованиям, и все, что хотел сказать, предпочитал доверять бумаге. Так появились его записные книжки и многочисленные «тетради», привязанные к определенным годам жизни и содержащие, наряду с общими записями литературного и публицистического характера, подготовительные материалы к журнальным публикациям.
Впервые российский читатель узнал о существовании таких записей из первого тома посмертного собрания сочинений (СПб., 1883), куда вошли биография писателя, избранные письма и «заметки из записной книжки». Впоследствии в дополнение к этим первым извлечениям, к различным датам и особенно к столетию со дня рождения (1921 г.) в печати появились отдельные фрагменты записей, сделанных Достоевским для себя. Более подробно была представлена в постюбилейных 20-х годах и переписка писателя. Эти публикации привлекли внимание и тех, кто любил пошутить: Ильф и Петров использовали некоторые особенности эпистолярной манеры Федора Михайловича в письмах отца Федора к жене в «Двенадцати стульях» а Андрей Платонов был так поражен всезнайством Достоевского, с которым писатель «решал» самые разнообразные вопросы в «Дневнике писателя» и в публицистических заметках, что заставил одного из персонажей «Чевенгура» (1926–1929 гг.) — Игнатия Мошонкова (вполне «достоевская» фамилия) — переименовать себя «в честь памяти известного писателя» «с начала новых суток и навсегда» в Федора Достоевского. Став Федором Достоевским, Мошонков, по примеру своего «известного» тезки стал размышлять над самыми разносторонними проблемами, связанными с «новыми усовершенствованиями жизни»:
«Достоевский [Мошонков] думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья, что такое душа — жалобное сердце или ум в голове, — и о многом другом мучился Достоевский, не давая покоя семье по ночам.
В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.
Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин завели с ним неотложную беседу о необходимости построить социализм будущим летом…
— Советская Россия, — убеждал Достоевского Дванов, — похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма.
Он даже привел газетный лозунг:
Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения неминуемой опасности капитализма».
В тексте Платонова много ключевых слов к «Дневнику писателя» — это и размышления о семье, о смысле жизни, о душе человеческой, об угрозе русской жизни, исходящей от капитализма вообще и от Европы в частности. Все эти «вечные» или, как их называл настоящий Достоевский, «проклятые вопросы», перемещенные волей
Платонова в уродливую обстановку поспешного строительства советского псевдосоциализма, становятся неотъемлемой частью возникающей на страницах «Чевенгура» фантасмагории. При этом Платонов вероятно даже не догадывался, в какой степени он угадал и воспроизвел суть и стиль философско-политических изысканий Достоевского, так как его рукописные заметки в полном объеме автору «Чевенгура» не были доступны.
Первое крупное собрание записных книжек и тетрадей Достоевского 1860–1881 гг. появилось в академическом серийном издании «Литературное наследство» (Том 83. Неизданный Достоевский. М., 1971). Эпиграфом к этой серии послужили слова Ленина: «Хранить наследство — вовсе не значит еще ограничиваться наследством». Выполняя этот «завет Ильича», мы в данном случае стараемся не ограничиваться наследством. Редакторами этого «Достоевского» тома были И. Зильберштейн и Л. Розенблюм, в подготовке его к печати приняла участие Ф. Гринберг, а иллюстрации подобрал для него (и очень хорошо подобрал) Н. Эфрос. Какому-нибудь «нашему современнику», прочитавшему этот список, вероятно, будет трудно удержаться от замечания: «Ну вот, русскому человеку тут даже места не нашлось!», поскольку и автором одной из вступительных статей явилась все та же Л. Розенблюм, а другой — Г. Фридлендер. Возможно, кое-какие представители титульной нации и присутствовали в составе «коллектива исследователей», подготовивших комментарии к этой публикации, но их имена остались неизвестны потомкам.
В аннотации к этому тому говорится, что опубликованные в нем материалы «значительно обогащают представление об идейной эволюции и творческом пути Достоевского, о трагических противоречиях его мировоззрения». Видимо для того, чтобы уменьшить трагизм этих противоречий, из записных книжек и тетрадей Достоевского были изъяты все упоминания о «жидах» и о всяких «жидовских» проделках. Вивисекции подверглись также и некоторые высказывания Достоевского о социализме и христианстве, дискуссия с Леонтьевым, часть высказываний о зловредности Европы, мысли о государстве и т. п. Все эти изъятия вряд ли совершились по инициативе еврейской команды, готовившей этот том. Скорее всего, потери, понесенные текстами Достоевского, произошли в результате тщательного и многоярусного их цензурирования с учетом идеологической обстановки конца шестидесятых годов прошлого века, когда большинству партийных функционеров еще казалось, что они сумеют справиться с задачей сохранения их «развитого социализма» без обращения к «национальным ценностям» и к национализму.
К середине же восьмидесятых идеологическая обстановка существенно изменилась, и «Записные книжки и тетради» без стыдливых лакун увидели свет в 1980–1985 гг. в соответствующих томах первого академического «Полного собрания сочинений в тридцати томах». Подробные исследования всего комплекса этой части наследия Достоевского практически отсутствуют. Исключение составляет книга Лии Михайловны Розенблюм «Творческие дневники Достоевского», выросшая из одноименной вступительной статьи к вышеупомянутому тому «Литературного наследства». Однако в числе задач изучения записных книжек и тетрадей Достоевского, представляющих, как правильно здесь отмечено, «летопись духовной жизни их автора за двадцать лет», психологический аспект, отражавший изменения его личности, во внимание не принимался. Все, что будет сказано далее, представляет собой попытку хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Этот раздел, посвященный «беседам» Достоевского с самим собой, в своем названии — «Наедине с собой» — повторяет название одного из русских изданий размышлений Марка Аврелия. Однако в отличие от великого римского стоика, творившего в абсолютном духовном уединении, если не считать его мысленное общение с Эпикуром и Эпиктетом, обстановку, в которой ложились на бумагу мысли Достоевского, уединением можно было бы назвать лишь весьма условно. Дело в том, что во все годы, когда заполнялись его записные книжки и рабочие тетради, он был усердным и непрерывным читателем газет и журналов, и большинство сделанных им в I860—1881 гг. записей были сиюминутной реакцией на прочитанное или просто отражением газетной «мудрости». Без русских газет он не мог существовать, и жалобы на их отсутствие или недостаток содержатся почти в каждом письме из-за границы. Названия газет — «Московские ведомости»,
