вот-вот должно было быть им получено по наследству, а сам он стал почти что своим человеком в придворных кругах, и в его жизни возник новый «Петербург Достоевского», в котором бедные кварталы и грязные лестницы с «жидочками» сменились Аничковым, Мраморным и прочими, становившимися ему теперь доступными, дворцами.

Вероятно с этими дворцовыми и правительственными успехами связан рост самомнения Достоевского, «вдруг» увидевшего себя во главе некоей партии с тридцатилетней политической историей (письмо А. Г. Достоевской от 28–29.05.1880 г. из Москвы) и в роли общепризнанного пророка. Со слов «молодежи, и седых, и дам» он «убедился, что 'Братья Карамазовы' имеют колоссальное значение». Плюс к этому, сознание того, что он теперь со всеми Романовыми на дружеской ноге, и уже совсем немного времени оставалось до того момента, когда по улицам побегут тысячи курьеров. Жаль, что Достоевский не мог знать слов Льва Николаевича Толстого, которые верны во все времена: «…я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством, и тем более несовместимо с достоинством человека руководствоваться в своей деятельности предписаниями этих людей».

Достоевский отдавал себе отчет, что своими житейскими успехами он во многом обязан Победоносцеву, и, видимо, в порядке оплаты этих услуг, без колебаний допустил своего благодетеля в свою творческую лабораторию: он не только следовал его советам и напутствиям в своей публицистике, но и прислушивался к его указаниям, работая над «Братьями Карамазовыми». «Своего Зосиму он задумал по моим указаниям. Много было между нами задушевных речей», — сообщал Победоносцев впоследствии Ивану Аксакову.

Достаточно резкое превращение Достоевского из фурьериста-петрашевца, не чуждого революционной пропаганде и мечтавшего о переустройстве несовершенного и несправедливого мира, в проповедника монархизма и агрессивного православия настолько поразило его современников, особенно тех, кого он числил врагами русского народа, что в их среде возникает легенда о тайной революционности Достоевского. Эту легенду «озвучил» в литературе Д. Мережковский, лично познакомившийся с писателем в 1880 г., в пятнадцатилетнем возрасте. Именно им была опубликована статья «Пророк русской революции» (речь шла о революции 1905 г.), в которой он писал: «Достоевский — пророк русской революции, но как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств». И далее: «Он был революцией, которая притворилась реакцией». Эту свою мысль Мережковский, естественно, не мог подкрепить какими-либо доказательствами, но, несмотря на это, некоторые «революционные» литературоведы продолжали разрабатывать эту «плодотворную» идею, и сказки о «бунтаре» Достоевском, находившемся под надзором охранки до 1875 г., продолжают появляться в печати и по сей день.

Однако, как это ни странно, версия Мережковского не так уж далека от истины, если подходить к этому вопросу «от противного». Дело в том, что русские правительственные круги последних двух десятилетий XIX в., в значительной мере состоявшие из друзей и единомышленников Достоевского, реализовывали идеи и принципы государственной программы, содержавшиеся в его публицистике, в том числе: ожесточение правительственной позиции в национальном вопросе, ограничение прав суда, интенсификация охранительных действий, борьба с атеизмом и социалистическими идеями и т. п. Таким образом, политическая пропаганда Достоевского стала достоянием русской внутриполитической жизни, и закономерными последствиями ее была активизация революционной деятельности в стране, которая привела к поражению в войне с Японией, и к событиям 1905 г., отчасти спровоцированным этим «пророком».

Столь тщательное следование русского правящего клана заветам Достоевского свидетельствует о том, что и в их представлении Достоевский действительно выглядел «пророком». Вероятно, правящая династия Романовых, столкнувшись с революционным террором, просто стала испытывать необходимость в дворцовых «пророках», и первым из них, если бы в эти планы не вмешалась смерть писателя, было, по- видимому, суждено стать Достоевскому (а последним — Распутину). Во всяком случае, похоронен был Достоевский как правительственный «пророк», и ни один русский писатель ни до него, ни после не был удостоен таких высочайших почестей: уже утром 29 января 1881 г. правительство докладывает государю о его смерти и принимает решение о выделении средств на его похороны и о принятии на казенный счет расходов на воспитание его детей. На следующий день назначают пенсию (2000 р.) Анне Григорьевне. Из-за границы по телеграфу приходят соболезнования от великих князей Константина, Павла и Сергея. На панихиды приходят гофмейстер Н. С. Абаза, адъютант граф Гейден, великий князь Дмитрий. Великая княгиня Александра Иосифовна присылает письмо с соболезнованиями Анне Григорьевне и т. п. «Наставник царей» Победоносцев становится опекуном малолетних Людмилы и Федора Достоевских. Служатся также панихиды в Москве и Харькове. Появились многочисленные некрологи и поминальные статьи-дифирамбы почившему «патриоту» в правительственной и проправительственной печати, и в этом шумном хоре потерялись немногочисленные трезвые отклики на это печальное событие, но они все же были. Вот один из них: «Страстная ненависть к лучшим идеям нашего времени, которая так часто проявлялась в произведениях Достоевского, не вызывает в нас обидного чувства. Достоевский по своей глубокой натуре и не мог иначе чувствовать. Чему он верил, он верил со страстью, он весь отдавался своим мыслям; чего он не признавал, то он часто ненавидел. Он был последователен и, раз вышедши на известный путь, мог воротиться с него только после тяжелой, упорной борьбы и нравственной ломки» («Молва», 1881, № 31).

Но на эту очередную ломку у него уже не оставалось ни здоровья, ни душевных сил, ни жизни.