надеюсь. Я давно собрался к Вам писать, и совсем не в этом тоне и духе, — но все отлагал. Теперь же пишу Вам, потому что послезавтра переводят всех содержащихся в Московском тюремном замке в новое помещение, где, как утверждают, нельзя будет ни читать, ни писать. А я хотел непременно Вам написать.
Знаете, когда я недавно читал Ваш одиннадцатый выпуск «Дневника», т. е. «Кроткую», мне пришло в голову, думая о том, что хочу Вам писать, некоторые мысли, которые я внес в мой «Дневник» и которые привожу здесь буквально. Судите сами, прав я или нет. Вот что записано в моем «Дневнике»:
«Я уверен, что величайшие психологи-романисты, которые создают вернейшие типы порока и дурных инстинктов, анализируют все их поступки, все их душевные движения, находят в них искру Божию, сочувствуют им, верят и желают их возрождения, возвышают их до степени евангельского «блудного сына», — эти самые великие писатели, при встрече с настоящим преступником, живым, содержащимся под замком в тюрьме, отвернутся от него, если он станет обращаться к вам за помощью, советом, утешением, хотя бы он вовсе не был таким закоренелым преступником, каким они рисуют многих в своих художественных произведениях. Они посмотрят на него с удивлением, станут в тупик… «Что, мол, может быть общего между нашей нравственной чистотою и этой действительною грязью, опозоренной судом, тюрьмою, ссылкой, общественным мнением?» Это можно объяснить отчасти тем, что, создавая художественные отрицательные типы, как бы грязны и порочны они ни были (напротив, чем грязнее, тем лучше), наши писатели смотрят на них, как на собственное образцовое произведение, как на родное милое детище, и любуются ими, т. е. самими собою, своим умением верно схватить с жизни тип, художественно обработать его мельчайшие изгибы души, чувства и ощущений и проч., и проч. Но какое им дело до постороннего, живого существа, которое погрязло в преступлении, хотя бы оно и рвалось на свет божий, умоляло о спасении, простирало к ним руки?.. Разве могут возиться они с погибшими членами общества? Им ли делать что-нибудь реальное в их пользу? На это есть многочисленные благотворительные учреждения, могущественные сановники, сильные мира сего. Их дело только творить и создавать художественные образы и типы. Таким образом, в то время, как они любуются всеми тонкостями созданного ими художественного преступника, они наверное с чувством некоторого отвращения станут читать письмо от настоящего преступника, тайно присланное им из тюрьмы»…
Это рассуждение вызвано было отчасти воспоминанием, что одно мое письмо, написанное к князю Мещерскому-Гражданину, до сих пор осталось без ответа, — между тем ведь он в своих пошлых и отвратительных «Тайнах современного Петербурга», в лице своего героя — идиота Боба — исправляет род человеческий, обращает на путь истинный извергов, безбожников и самых пропащих людей…
Может быть, Вы захотите заговорить в своем «Дневнике» о некоторых предметах, затронутых в этом письме, то Вы это сделаете, конечно, не упоминая моего имени.
Если же Вам вздумается мне ответить лично, то прошу Вас написать по следующему адресу: «Присяжному поверенному Л. А. Купернику, в Москве, по Спиридоновке, дом Медведевой, для Альберта».
Вы понимаете, что я хотел написать вам в десять раз большее письмо о многих важных вопросах, — но вышло не так, и боюсь, что давно надоел вам. Поэтому кончаю.
С глубоким уважением
26 января 1877 г.'
Это письмо впервые опубликовал в своей книге «Исповедь одного еврея» Л. Гроссман, которого даже самые рьяные «патриоты» уважительно именуют «Леонидом Петровичем», признавая в нем «умного и безгранично уважающего Достоевского» литературоведа. Гроссман пишет, что в письме Ковнера «нельзя не признать крупный литературный талант». Я этого не почувствовал, и единственное место, которое в этом весьма жалком письме мне понравилось — это обратный адрес: «Присяжному поверенному Л. А. Купернику, в Москве, по Спиридоновке, дом Медведевой», вызывающий у меня светлые воспоминания о дочери этого «присяжного поверенного» — о моей милой Татьяне Львовне, но вернемся к письму. Приведенному выше адресу в нем предшествует слабо завуалированное провокационное предложение анонимно использовать его текст в «Дневнике писателя». Почти в то же время Достоевский получил письмо от Софьи Лурье (от 13 февраля 1877 г.), которая до этого дала ему на прочтение «Записки еврея» Г.И. Богрова, а в его библиотеке уже давно находилось первое издание (1869 г.) «Книги кагала» Якова Брафмана — обрезанного виленского еврея, впоследствии крестившегося и превратившегося в обличителя «еврейской экспансии», предвосхитившего в предисловии к своему собранию «еврейских документов» «сионские протоколы», сфабрикованные под «идейным» руководством другого крещеного еврея — Рачковского — русского шпиона- террориста и провокатора, в дальнейшем одного из любимцев Петра Столыпина (другим был Азеф). Эпиграфом к этому труду Брафман поставил строку из Шиллера «Die Juden bilden einen Staat im Staate» («Евреи образуют государство в государстве»). Отсюда вероятно и возник заголовок главки из «Дневника писателя» «Status in statu». Вся эта информация каким-то образом и в сочетании с его собственными познаниями о «жидах» обобщилась в его сознании, и он почувствовал возможность и желание высказаться по еврейскому вопросу в очередном «Дневнике писателя», а таковым оказался мартовский выпуск этого издания за 1877 г. Поскольку еврей Ковнер оказался в этом выпуске соавтором Достоевского, страницы, связанные с его письмом, приводятся полностью. (К третьей главе этого выпуска, содержащей письмо С. Лурье, обратимся позднее.)
'I. «ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС»
О, не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос»! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, — я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах. Но некоторое суждение мое я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них «нападаю», что я «ненавижу жида», ненавижу не за пороки его, «не как эксплуататора», а именно как племя, то есть вроде того, что: «Иуда, дескать, Христа продал». Пишут это «образованные» евреи, то есть из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее) — которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют «предрассудков» своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в Бога, дескать, не веруем. Замечу в скобках и кстати, что всем этим господам из «высших евреев», которые так стоят за свою нацию, слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а и из других, весьма высокого размера причин. Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя. Но тема эта из обширных, мы ее пока оставим. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но — но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно. Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом?» Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея, написавшего мне длинное и прекрасное во многих отношениях письмо, весьма меня заинтересовавшее. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу. Само собою разумеется, что имя г-на NN,
