несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности… создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха… не знаю, трудно сказать.

Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. «Мы — азиаты…» — ну и так далее. Есть и проамериканские настроения, так сказать, в благодарность за прошлое, — а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры, — но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас — почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой — не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири…

Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое — я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал… Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки — за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице, — я думал, столкнут, нет — дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне — той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что нечто подобное — здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке — уже было, недавно… но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот — я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске.

Зольдат? — спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт.

Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал — кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо.

— Он сказал, что на стадион заезжать не будем, — сказал Герберт. Я кивнул.

— Вы поняли, что это значит? — с ужасом спросил он.

— Молчатье! — приказал офицер.

— Прорвемся, — сказал я.

Освободить руки от веревочных пут было не так трудно — это вам не наручники. С хорошими наручниками приходилось возиться порой по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение.

— Куда нас везут, как по-вашему? — шепотом спросил я у Герберта.

— В котлован, — сразу же ответил он. — Говорят, там вчера уже расстреливали.

— Какая туда дорога и сколько ехать?

— Дорога по полям… грунтовка… ехать минут десять… вот мы на нее сворачиваем.

Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях.

— Хорошо, — сказал я. — Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря…

Это был безымянный придорожный мотельчик: серый двухэтажный корпус из ничем не прикрытого бетона, маленькие комнатки с низкими потолками. Правда, был вид на залив. Правда, сквозь решетку ограды. Минимум комфорта — но чудесный полноценный отдых. Тихо.

Что еще нужно бедным туристам или шоферам грузовиков?

И те, и другие в мотеле были. На волейбольной площадке слышались азартные крики и удары по мячу. Мировые проблемы их задевали как-то очень криво.

Непосредственно же над нами расположились пылкие любовники. Слышимость здесь была великолепная.

— Я поехал, — сказал я в который раз и в который раз добавил: — Никого не впускай. Запри дверь, и будто тебя нет. Утром дождись меня.

Зойка провела рукой по моей щеке.

— Беги. Дождусь как-нибудь…

Обратный путь занял час. На мосту через Босфор была пробка. На машине я бы вообще не проехал. Ближе к европейскому берегу дымилось железное месиво.

Столкнулось машин десять…

— Сигарету… — прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки.

— Ну? — нетерпеливо выдохнул Сашка.

— Нашел, — сказал я. — Открыл. Пусто.

— Пусто? — не поверил он. — Как — пусто?

— Абсолютно, — сказал я.

Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы.

— Спасибо, — кивнул я.

— Там пусто, — сказал Сашка.

Алик с невыразимой обидой уставился на меня.

— Как же так? Вы же говорили — никто не откроет…

— Если не знает ключа — то да. Значит… значит… Парни, это значит только одно — еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку — иначе он не стал бы выгребать все. Так что…

— Это хорошо, — сказал Сашка. — Но нам-то что теперь делать?

— Подумаем, — сказал я.

Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж.

— Но как же? — не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу.

— Надо подумать, — повторил я. — Пошли в машину. Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу.

— Нашли? — нервно спросил он.

— Пустой, — сказал я. — Опоздали. Он вопросительно поднял брови.

— Один из моих парней уцелел, — сказал я. — Думаю, что это его рук дело. Больше некому.