время.

— Разрешите доложить, разминирование закончено. Тридцать шесть авиабомб извлечены и разряжены. Отысканы два взрывателя: один ударный — ловушка в лазе, другой, химический, с дистанцией дней на десять. Вот они. — Он показал на два каких-то прибора, лежавших в сторонке на доске.

Сикст томился возле нас, дрожа от холода.

— Идите-ка вы спать, отче. Мы сами найдем дорогу. Нам больше ничего не нужно, — сказал Николаев. — Спасибо за угощение и помощь.

Монах не очень охотно, но послушался. Ушел.

— Задание выполнил. Разрешите продолжать следование? — продолжал сержант. — Неохота от наших далеко отрываться. — Глаза сапера смотрели устало, но весело.

— Ну что ж, Корольков, спасибо от лица службы, а потом… командование вас поблагодарит. Ступайте.

— Вы бы, товарищ подполковник, замполиту записочку написали, а то ведь я вдруг собрался-то, по устному приказу, без аттестата. Аттестат — шут с ним, харчей они мне на дорогу под завяз отвалили, а вот спрашивал табаку, табаку у них нет.

Солдат выполнил приказ, и какой приказ! Совершил свое чрезвычайно опасное дело, которое в некотором роде было уникальным. Но явно не видел в этом ничего особенного. Спас своей храбростью, своим умением величайшую католическую реликвию, а озабочен, видите ли, только отсутствием табака.

Очень, ну очень напоминал мне Константин Корольков другого сапера, Николая Харитонова, о котором я писал когда-то в свою газету в очерке еще из-под Ржева. Тот, спасая наш танк, наступивший шпорой трака на мину-тарелку, каждое мгновение могущую взорваться, как говорят саперы, бок о бок со смертью пролежал возле машины несколько часов, дыханием отогревая снег под миной осторожно рукой подкапывая ее. Потерял за эти часы не один килограмм весу и заработал себе седые виски.

Николаев отдал Королькову свои папиросы и сказал, что направит в его часть соответствующую телеграмму.

Потом мы проверили посты у ворот, поговорили с караулом у входа в зал трапезной, где лежали раненые немцы.

— Сперва они все на меня глазеть вылезали, приоткроют дверь и глазеют, теперь нагляделись, бросили, — сказал часовой. — Успокоились.

Когда возвращались в свои кельи, Николаев вдруг спросил:

— А что ты видел?

Я ответил и спросил, что видел он.

— Молоденькая, пухлявая, лет шестнадцати? Красивая девчонка? Все, как надо: и брови, и зубы, и губы. Хороша?

— Да.

— Вот что, — сказал он решительно. — Давай зайдем еще раз одни, заглянем. Может, у них там какой-нибудь секрет. Может, проекционный аппарат, через который они туманные картины наводят. Ведь она не сразу появилась, да? А вроде бы из тумана?.. Религия у них хитрейшая. Эти монахи — фокусники, мастера стряпать всякие там реликвии — гвозди из креста Иисуса, волосы из бороды святого Николая.

Перед тем как войти в храм, спросили часового, дрожащего от промозглого холода:

— Там кто-нибудь есть?

— А шут их знает, они каким-то своим ходом ходят. Никто не входил, не выходил, а были. Это точно, были…

Храм был пуст. Мерцали свечи, сверкали драгоценные камни. Пожилая женщина со шрамом на щеке прижимала к себе ребенка, похожего на куклу. Осмотрели все, что было напротив икон, обшарили колонну, никаких отверстий, откуда можно было бы бросить на икону луч, не нашли. Может быть, это отверстие ловко закрывалось? Я подставил спину. Николаев влез на нее, ощупал колонну. Отверстия не было.

Обошли пьедестал иконы, осмотрели ее, так сказать, тыловую часть. Она была прикрыта белым шелковым пологом, на котором лежала густая пылища, видимо, и к пологу никто не притрагивался. Оставалось лишь предположить, что мерцание бриллиантов на окладе и на всяких там сердечках а драгоценных фигурках, которыми была как бы обложена икона, в дрожащем освещении свеч, может быть, загипнотизировало нас. Может быть. Но тогда почему мы увидели одно и то же? Или нас гипнотизировал этот монах, глаза у него действительно пронзительные не по возрасту. Но он же вроде бы дремал, на нас не смотрел. Да и стоял не напротив нас, а рядом.

Ничего не поняли. Попробовали повторить все сначала — не вышло.

— Все-таки они, должно быть, похитрее нас. Что там ни говори, а за плечами у католицизма не одна тысяча Лет. А может, она на нас за наше неверие обиделась, а? Дамы — народ обидчивый, — пошутил Николаев, когда мы выходили из церкви.

— Девушка, — поправил я.

— Ну, девушка. Хорошенькие девчата еще обидчивее, чем женщины. А до чего ж хороша! Так вот перед глазами и стоит и даже вроде бы чуть-чуть улыбается, и зубки белеют. А ты заметил, с каким выражением на лицах смотрели на нее монахи. — И вдруг сказал: — А может, этот старый черт дурманом нас каким-нибудь угостил?.. Ну, пошли, утро вечера мудренее.

Старший сержант Корольков бодро шагал нам навстречу, направляясь к монастырским воротам. На спине у него горбом топорщился битком набитый солдатский сидор.

— На целую команду харчей дали, — весело сказал он. — И еще вот это мне главный-то ихний отвалил, за особые заслуги.

Он достал из внутреннего кармана шипели маленькую живописную копию с иконы. Матка боска Ченстоховска. Довольно хорошая копия. А сзади к ней был прикреплен кусок старого шелка.

— Это, он сказал, от фаты ее, что ли. Вон те ребята говорят. — Он показал на братьев-павлинов, закапывающих возле собора яму, из которой были вытащены бомбы. — Они говорят, грехи теперь мне отпустились. А какие у солдата грехи? Дома еще иной раз к какой-нибудь вдове чай попить пожалуешь, а тут иностранные бабы, как с ними договоришься?

При прощании с отцом-настоятелем мы с Николаевым тоже получили по копии знаменитой иконы и по куску шелкового полога. Мы интеллектуалы, и поэтому, вероятно об отпущении грехов сказано нам ничего не было.

Пока мы выручали из беды матку боску Ченстоховску, за стенами монастыря совершалось действительно чудо. Чудо военного искусства. Тот самый смелый ввод двух танковых армий в пробитую артиллерией брешь замечательно себя оправдал. Войдя в нее, танкисты решили сразу две задачи. Армии развернулись направо и налево. Войска 'правой руки', как говаривали в старину, освободили город Кельце, предварительно обойдя его с юго-запада. Центральная ударная группировка, успешно наступая на запад, прошла далеко за Ченстохову. Армия 'левой руки' быстро продвинулась и, к удивлению всего нашего корреспондентского корпуса, рапортовала о взятии города Кракова — древней столицы Польши, былой резиденции польских королей. При этом подполковник Дорохин, информировавший нас об этом, особенно подчеркнул, что этот красивейший город Польши остался почти целым, мало пострадал от авиации и артиллерии, и войска наши, обложив город с двух сторон, заставили противника бежать и наносят ему удары уже на полевых просторах, после того как он город покинул.

Я посмотрел на карту сражений и опять увидел характерное для Конева решение задачи: охват, клещи, а главное, сражение уже за пределами городских улиц.

Когда-то, перед началом этой операции, я застал маршала Конева за разглядыванием какого-то старого художественного альбома. Это оказался альбом с видами Кракова.

— Красивый город. Старый город. Надо бы нам спасти его от разрушений, — сказал он.

И вот, оказывается, спасли.