— Как это, не хотела показаться? — внезапно спросил Николаев, тихо возникший в дверях и слышавший последние слова. Он был прямо с улицы, на ресницах его сверкали растаявшие снежинки. — Как это так не показалась? — настаивал Николаев, и в узеньком карем глазу его, в том, который был поуже вследствие контузии, запрыгали веселые чертики. — Она не показалась нам, потому что мы безбожники, да? Как это несправедливо с ее стороны. Религиозные фашисты, у которых на пряжках ремней написано 'С нами бог', хотели вон ее уничтожить, она им ничего не сделала. Безбожники, рискуя жизнью, ее спасают, а она им, видите ли, не желает показываться. Где же справедливость, святой отец? Наоборот, мы вправе рассчитывать на самый радушный прием с ее стороны… Кстати, у ваших евангелистов были более широкие взгляды, чем у вас, отец Сикст. Иисуса-то Христа, по их легенде, открыли иноземные волхвы, наверняка безбожники. Они ведь не были ни иудеями, ни, конечно, христианами, ибо христиан тогда не существовало. И потом волхвование — это самая безбожная профессия. Так ведь выходит по вашему святому писанию?

— А вы знаете святое писание?

— Знаю, — ответил Николаев.

Брат Сикст заерзал на стуле, поднялся.

— Пардон. Я должен поговорить с отцом-настоятелем, — сказал он.

— Сидите. У вас игумен — администратор что надо. Ему докладывать нечего. Ваши павлины к нему через каждые десять минут бегают информировать… Он в курсе…

Брат Сикст с видимым удивлением смотрел на безбожника, знакомого с религиозными легендами.

— На все воля всевышнего, — заявил он не очень уверенно.

— А тридцать шесть авиационных бомб, заложенных под алтарь, которые сейчас ваши монахи извлекают из-под собора, это тоже по его воле?

— Что, уже раскопали минный заряд?

— Раскопали. Обезвредили. Сейчас ваши павлины вытаскивают бомбы из-под алтаря. — И, обращаясь ко мне, Николаев пояснил: — Там их уж целый штабель лежит, этих бомб. Если бы взорвались, тут бы и кирпичей не собрать, Ух, молодец этот старый солдат. Я его данные записал.

— Так взрыва не будет? — сложив сухие руки на груди, наш собеседник, глядя на стоявший в нише стены крест, творил молитву. Потом снова попытался встать. — Нет-нет, об этом я должен доложить отцу- настоятелю сейчас же. Мы должны принести молитву. Как имя этого вашего солдата?

— Константин. Молитесь за раба божьего Константина, — усмехнулся Николаев. — Без него никакой бы бог вам не помог, и не видать бы вам вашей церкви. Мы этого Константина к ордену представим, а вы молитесь себе, вреда ему от этого не будет. Спасая вас, действовал по писанию: отдай живот свой за друзи своя… Или у вас, у католиков, этого в писании нету?

Последняя рюмка явно оказалась для святого отца лишней. Он как-то сбросил свою интеллектуальность, сидел, выставив из-под рясы тощие ноги в клоунских башмаках, добродушно улыбался и уважительно поглядывал на нас.

— Пардон, миль пардон, господа. Имею срочную физиологическую надобность.

Он вышел нетвердой походкой. Николаева монастырские наливки не взяли. У него был озабоченный вид. И в самом деле, несколько тонн бомб с неразряженными взрывателями лежат возле самой церкви. В госпитале — раненые немцы, а где-то там лесами идут и, может быть, подбираются к городу разбитые неприятельские части, которые мы видели с самолета. Связь только с комендатурой. И сил никаких, кроме тех ребят из танкового десанта, которых выделил нам комендант.

— О чем он тут тебе брехал? О чудесах каких-то? Хитрый, между прочим, старичина. А в общем-то симпатяга. Так о чем он?

Я рассказал. И когда Сикст, по-видимому, справив свою 'физиологическую надобность', вернулся к столу, Николаев, глядя ему в глаза, спросил:

— Ну, святой отец, расскажите-ка, как ваша богоматерь показываться может.

К удивлению нашему, Сикст с готовностью встал.

— Пойдемте. Не берите шапки, через двор идти не придется.

Но все-таки мы пошли через двор, где, властвуя над всем, светил щедрый месяц. У главного храма трудились монахи. Сказав часовому пароль, мы открыли дверь и вошли в полутьму, освещенную десятками мерцающих свечей, выхватывающих из мрака пьедестал, на котором, сверкая драгоценным окладом, стояла знаменитая икона.

В темноте храма, пропахшего воском и мышами, виднелись несколько монашеских фигур, стоявших в молитвенных позах. Они созерцали икону, но выражение лица у ближайшего к нам немолодого коренастого розовощекого монаха было отнюдь не молитвенное, а какое-то восторженно-возбужденное.

Наш провожатый поставил нас в отдалении от иконы.

— Глядите на нее, глядите и старайтесь ни о чем не думать. Забудьте, где вы, кто вы и зачем вы здесь. Просто стойте и смотрите. — Отец Сикст уже проветрился по дороге. Говорил связно и даже напористо.

Мы постарались воспользоваться его советами. Но против воли всяческие мысли лезли в голову. Этот неведомо что сулящий нам 'слоеный пирог' из воинских частей, эти бомбы, лишь чудом невзорвавшиеся, и этот старик со своей романтической историей — было о чем подумать. Но усталость, а может быть, и замысловатые настойки брали свое. Я было начал дремать, но что это? Раскрыл глаза. Икона, во всяком случае лик и рука богородицы будто бы покрылись туманом, растаяли, а потом из тумана стало прорисовываться другое лицо: округлое, совсем юное.

Оно проступало не сразу, а как бы отдельными частями — сначала губы, брови, потом нос, глаза, прядь волос, выглядывавшая из-под оклада. И вот уже совсем иной образ смотрел на нас из искрящейся бриллиантами ризы, Оклад, риза, ребенок — все это осталось, как было раньше, а вот сама богородица неузнаваемо изменилась.

Она не была похожа ни на одну из известных богородиц или мадонн, не напоминала ни одну из картин итальянского Возрождения, и если что-то и роднило ее с теми образами, то это черты человеческой чистоты. Это была смуглая девушка, ярко выраженного восточного типа, девушка лет пятнадцати- шестнадцати. Здоровье, физическое и духовное, как бы проступало сквозь смуглоту кожи. Продолговатые глаза, большие, миндалевидные, несколько изумленно смотрели на нас, а пухлые, неплотно сомкнутые губы вызывали отнюдь не религиозные эмоции. Мне почему-то пришло в голову, что девица эта походила на Суламифь, и не из библии, а в интерпретации известного рассказа Куприна.

Кто-то тихо пожал мне локоть. Николаев смотрел на меня, и лицо у него было несколько растерянным.

— Ты что-нибудь видел?

— А что?

— Чертовщина какая-то.

Мы оглянулись. Сикст стоял возле все в той же позе и, как казалось, даже дремал. Фигуры монахов будто растаяли. Так же потрескивали свечи, освещавшие лик богоматери, немолодой, измученной заботами женщины, прижимавшей к себе ребенка.

— Что ты видел?

— А что ты?

— Может быть, господа офицеры желают спать, ведь у вас был такой тяжелый день, — сказал Сикст, будто и не слышавший наших удивленных восклицаний.

Мы вышли из храма. Снег совсем прекратился, и луна, светя в полную силу, заливала все подворье. В фиолетовом ее свете как-то особенно красиво выделялись пухлые белые подушки, покрывавшие с подветренной стороны сучья, стены храма, штабель пузатых мин. Сержант Корольков сидел на этом штабеле и курил, а его монашеская команда теснилась возле, напоминая стайку грачей. При виде нас он вскочил, лихо откозырял. Монахи тоже вдруг вытянулись. Сразу стало видно, что он недаром провел с ними