семейные радости, о которых он и позабыл в суете и тревогах. Впрочем, забыл – не то слово; он всегда и все помнил и здорово тосковал по утраченному, просто в какой-то миг нормальное семейное счастье стало казаться ему нереальным, почти невозможным. И вот теперь все возвращалось на круги своя.

Правда, в городок нагрянули сразу несколько комиссий, и, как подозревал главврач Костя, целью большинства из них была надежда как-то поживиться на вновь обретшем цену парфеновском наследстве. Но священник предпочитал оставить домыслы сплетникам, для него даже приезд одной комиссии, а точнее, следственной группы, обернулся большой головной болью. Потому что сразу же пришлось давать показания о причинах гибели начальника СИЗО майора Тохтарова.

– Значит, вы утверждаете, что Марата Ибрагимовича убили умышленно? – сурово посмотрел на священника через стол руководитель группы, массивный мужик с обрюзгшим лицом и тяжелыми, набухшими веками.

– Я этого не утверждаю, – решительно поправил его отец Василий. – Но одно я могу сказать совершенно точно: никакой необходимости в стрельбе не было. Мы вышли безоружными, а нас буквально расстреляли!

– По вам не скажешь... – буркнул военный следователь, искоса глянув на крепкого, источающего жизненную силу священника.

– Мне повезло, сохранил господь.

– И вы по-прежнему настаиваете на том, что в СИЗО были совершены массовые убийства подследственных?! – повысил голос военный следователь.

– Я только слышал из-за двери, как часа два подряд по коридору волоком таскали что-то тяжелое, а когда мы ползли к выходу, пол был залит кровью.

– Но вы ведь не видели убитых своими глазами?! – поставил на место не в меру расфантазировавшегося попа следователь. – Да их и быть не могло. Факты говорят обратное – в СИЗО не было столько людей, сколько вы говорите!

– Кровь я не только видел. Пока мы ползли, я ею пропитался насквозь! – решительно повторил свои показания священник. – А насчет количества... Я же говорил вам: Марат Ибрагимович называл мне цифру – восемьдесят шесть человек. Я не знаю, сколько из них отпустили, а сколько... было убито, да и никто этого теперь не скажет. Ведь документы сгорели в ту же ночь, а остатки золы Ковалев распорядился вычистить.

– Да кто вам сказал, что документы хранили в кладовке?! – с болью в голосе воскликнул сидящий здесь же молодой следователь.

– Сам покойный Тохтаров.

– Легко вам «лишняк» на погибшего вешать, – покачал головой руководитель группы. – Он-то вас уже опровергнуть не может.

С ними все было ясно: смерть Тохтарова сама по себе была серьезнейшим ЧП областного масштаба. Да еще и от рук своих... И, разумеется, для комиссии было бы проще, если тогда же погиб бы и поп. Но он остался в живых и даже давал показания. И следователи вздыхали, морщились, терли подбородки руками, но поделать ничего не могли – отец Василий упрямо стоял на своем. И тогда его благодарили, отпускали домой и даже лично-с провожали до дверей, а назавтра вызывали снова, якобы уточнить детали, а на самом деле, дабы образумить несговорчивого попа и вывести из-под удара молодого перспективного начальника районного УВД.

Впрочем, в своем стремлении опорочить Ковалева священник был не одинок. Бог весть как прознавшие про визит областной комиссии родственники якобы ударившихся в бега, а фактически пропавших без вести бандитов осаждали следователей денно и нощно – и в административном корпусе следственного изолятора, где члены комиссии заняли два лучших кабинета, и в гостинице, и даже по пути на работу и с работы. Те отбивались как могли, но чувствовавшая в лице отца Василия поддержку «духовной власти» бандитская родня была настойчива и последовательна. Конечно же, священник никому «ничего такого» не советовал, да и не собирался, но и позиции своей ни от кого не скрывал.

– Духовная помощь отошедшей душе крайне важна, – отвечал он на вопрос, надо ли служить заупокойную, если разбитое материнское сердце говорит, что Ванечка, или Коленька, или Петенька покинул мир живых. – И знать, что с человеком произошло на самом деле, обязательно следует...

Примерно в эти дни весь Усть-Кудеяр начал зримо разделяться на две неравные части. Меньшая, состоящая из все той же бандитской родни и наиболее продвинутых представителей местной интеллигенции, развивала мысль, что человек – неважно, бандит он или кто, – имеет право на гуманное обращение и уважение со стороны властей.

– Нельзя допускать, чтобы власть считала нас за быдло, а всякие там Ковалевы делали бы, что хотят! – говорили они. – Сегодня бандиты пострадают, а завтра и за честных граждан возьмутся!

– Правильно все Ковалев сделал! – яростно не соглашалась большая часть. – Их вообще всех перестрелять надо! Чтобы дышать было спокойнее. А то распустили сопли – Кулешова с Барышкиным жалеют! Забыли, чего они вытворяли – не хуже Парфена народ притесняли! Да Ковалеву, если хотите знать, памятник надо поставить за то, что не испугался этой сволочи!

– Это где ж вы видели такой народ, что от Кулеша с Барышом пострадал?! – язвительно парировали третьи. – Да они, если хотите знать, санитары леса! Они же только мразь эту «новорусскую» напрягали! А простому рабочему человеку от них ничего плохого не светило.

Страсти в Усть-Кудеяре кипели так яростно, словно от этого зависел уровень цен или зарплаты. Но отец Василий в дискуссии не встревал – и без того дел хватало. И лишь когда на него насела деятельная, громкоголосая баба Таня, священник не выдержал.

Баба Таня была известна в городке уже потому, что торговала всегда. В самые глухие времена баба Таня бессменно стояла на своем посту у входа на местный рынок с мешком жареных семечек. И, наверное, потому, что дело свое знала, четверо нажитых от разных мужей детей бабы Тани нужды не знали никогда. Теперь-то они выросли, а трое из четверых разлетелись по всей России – кто в Москву, кто в Питер, кто в Самару, но весь городок знал, что и выучились они, и в люди выбились только благодаря неуклонной материальной поддержке, – можно сказать, взросли на бабы-Таниных семечках.

В храм баба Таня приходила часто, но вот ни смирения, ни хотя бы почтения к происходящему в ее глазах отец Василий так и не видел. Пожилая, в общем, женщина продолжала излучать лишь неудержимый натиск и жажду победы над обстоятельствами, какого бы рода они ни были.

– Я чего хочу спросить, – наступала на священника необъятным бюстом баба Таня. – Если я харю дилеру начищу, это как, по-божески будет?

Отец Василий застыл в недоумении. Физическая расправа над человеком только за то, что он дилер, была полной дичью.

– Он же вред душе приносит! – пояснила позицию баба Таня. – Ради своих денег сколько народу уродует!

Отец Василий оторопело тряхнул головой. С формальной точки зрения, почти все мирское приносит вред душе. Но бить человека по лицу только за то, что он торгует?

– Знаете, чего я вам скажу, – придвинулась еще плотнее к священнику баба Таня. – Он свои наркотики продавать не стыдится, так чего ради я должна стесняться?! Это же Серега Путинин! Чего вы его жалеете?!

И вот тогда все стало понятно: баба Таня имела в виду одного из местных наркодилеров. Почти все они были широко известны в большой деревне под названием Усть-Кудеяр; почти всех их время от времени «забирали», и все они вскоре возвращались на волю и продолжали свой богопротивный промысел. Отец Василий прокашлялся и улыбнулся своей настойчивой, энергичной прихожанке.

– Ну, зачем же в морду? – тихо сказал он. – Можно и по-человечески для начала поговорить.

– Он по-людски не понимает! – решительно отвергла такое допущение баба Таня. – Главное, залил, гад такой, мне всю квартиру, а теперь морду свою поганую воротит, даже разговаривать не хочет!

– Чем залил? – не сразу сообразил священник. Перед глазами почему-то стояла совершенно сюрреалистическая картина: гадкий, злобный наркодилер закачивает из брандспойта в окно квартиры несчастной бабы Тани пенистую наркотическую жидкость.

– Водой, конечно! Он же, сволочь такая, прямо надо мной живет.

Все стало на свои места. Баба Таня могла еще перетерпеть вечные ночные шастания подозрительных