В конце 1813 года Денис Давыдов снова оказался без команды. Прослышав про это, его тотчас же пригласил к себе начальствовать казачьим авангардом добрейший Матвей Иванович Платов. Но неизвестно почему принятию этой должности вдруг неожиданно воспротивился Барклай-де-Толли. Давыдову опять ничего не оставалось, как отправиться в свой Ахтырский гусарский полк, находившийся тогда в Силезской армии прусского фельдмаршала Блюхера, в корпусе русского немца Фабиана Вильгельмовича фон-дер Остен-Сакена, недавно произведенного в генералы от инфантерии.

В это время военные действия уже были перенесены на территорию Франции. Наполеон, армия которого после Лейпцига и других проигранных сражений, не превышала 40 тысяч человек, теснимый союзными войсками, но все еще яростно огрызаясь и отбиваясь, отходил в сторону Парижа, грозясь, по примеру русских, превратить войну в национальную. Однако, по его же собственным словам, он вскорости убедится, что в этой стране, где революция уничтожила дворян и духовенство, а сам он уничтожил революцию, нацию поднять нельзя.

Из главной квартиры во Фрейбурге, где хлопоты Матвея Ивановича Платова о переводе к нему Давыдова командующим авангардом не увенчались успехом, Денис отправился догонять свой Ахтырский полк. Путь его лежал на юг, вдоль Рейна, через который, по его воспоминанию, он переправился «при ужасном шествии льда» и встретил новый, 1814 год прямо в дороге, в заваленных мокрым снегом Вожских горах.

Главную квартиру Блюхера удалось нагнать лишь в Нанси. Здесь к нему отнеслись более-менее благосклонно и направили в отряд молодого князя Щербатова, которого Денис знал еще в бытность свою адъютантом Багратиона. Отряд этот был составлен из 4 полков, весьма потрепанных в боях и обветшалых в суровых переходах но снежной каше и оттепельной сыри. Под командой Давыдова оказались два казачьих полка — 4-й Уральский и Оренбургский, с которыми он и последовал далее по французской земле. Одинокий тенорок песельника жалостливо заливался песнею старого поэта Юрия Нелединского-Мелецкого, широко распространившейся в народе:

После краткого, относительно спокойного наступления снова начались жаркие схватки с неприятелем. Наполеон, должно быть, в отчаянии бросил на защиту своих провинций все, что было у него под рукою, с яростным приказом: лечь на месте, но не пропустить далее союзные войска.

14 и 15 января тяжелейшее сражение разыгралось под Шато-Бриеном, в котором под Денисом Давыдовым было убито пять лошадей.

Не менее жестоким 17 января оказался длительный, с темна до темна, бой при Ла-Ротьере, где казачьи полки Давыдова, опрокинув на фланге желто-красных гусар из бригады Жакино, в решительный час ворвались на артиллерийскую батарею, изрубили и покололи пиками прислугу и тем самым дали двинуться нашей пехоте и одержать нелегкую победу.

Именно за этот бой полковнику Давыдову, проявившему в нем незаурядное мужество и личную храбрость, был наконец по новому ходатайству союзного командования жалован так давно им ожидаемый чин генерал-майора.

Конец января и весь февраль Денис практически не выходил из огня.

11 февраля, стянув силы в единый кулак, Наполеон перешел в наступление в районе Монмираля. Удар его пал целиком на Силезскую армию, которую ему поначалу удалось расколоть надвое. Бои завязались жесточайшие. Обе стороны несли тяжелый урон. В сражении под Кроаном были выбиты все генералы 2-й гусарской дивизии, командование ею Давыдов взял на себя прямо в сабельной атаке. В последующих баталиях он начальствовал над бригадой этой дивизии, составленной из близких его сердцу Белорусского и Ахтырского гусарских полков.

Кстати, в эти горячие дни ему удалось повидаться с младшим своим двоюродным братом Василием Давыдовым, оказавшимся в этой же дивизии, в Александрийском гусарском полку и только недавно получившим чин штаб-ротмистра. Он рассказал, что в сражении при Лейпциге был дважды ранен пикою в ноги, сбит с седла, захвачен в плен, но, к счастью, вскоре отбит платовскими казаками. К александрийским гусарам попал же прямо из полевого лазарета.

Из последних сражений, выпавших на его долю в этой войне, Давыдову более прочих запомнится яростная и кровопролитная битва у Фер-Шампенуаза, на самых подступах к Парижу, исход которой, хотя и недешевой ценой, был решен кавалерией. Ему запомнятся обширная долина и чернеющие посреди нее несколько неприятельских колонн, построенных в каре. Под натиском союзной пехоты и артиллерии они медленно продвигались к лесу, в сторону Парижа. Но здесь им преграждала путь кавалерия, среди которой стоял и он со своею гусарской бригадой. Французам оставалось либо отразить наши силы, либо повергнуть оружие. Чтобы избежать кровопролития, к ним были посланы парламентеры. В ответ ударил залп из пушек и ружей. И тогда прямо на неприятельский огонь пошли в атаку кавалерийские полки. И дальше — только дым от земли до неба, густые вспышки выстрелов, вой картечи и неистовый лязг сшибающегося металла...

Дело довершила пошедшая следом за конницею пехота. Победа была полная. Она открыла путь на французскую столицу.

А потом был Париж.

Отправленный парламентером в стан к неприятелю, капитуляцию города собственноручно составил и подписал от имени русского командования душевный приятель Дениса Давыдова полковник Михаил Орлов, сразу же произведенный за это в генерал-майоры.

Денис Давыдов въехал в Париж вместе с армейскою кавалерией, впереди остававшейся под его началом гусарской бригады из Ахтырского и Белорусского полков. Веселый хмель победы кружил ему голову, как и прочим русским офицерам и генералам.

Однако к хмельной победной радости вскоре начала подмешиваться и горечь. В дружеских застольях с обидою заговорили о том, что царь, восторгаясь иностранцами и рассыпая им неслыханно щедрою рукою милости, с подчеркнутым пренебрежением высказывается о русских, что назначенному им коменданту Парижа французу Рошешуару он предписал следить за поведением русских офицеров... Это было, конечно, прямым оскорблением победителей.

Офицеров и солдат все неодолимее тянуло домой. На Елисейских полях, где расположилась на бивуаках гвардия, усатые гренадеры с просветленной тоской пели неведомо кем сочиненную песню: