Давыдову, и всем егерям и гусарам, шедшим за ними, было ведомо, что ежели не последует значительного подкрепления, то придется им лечь до единого костьми здесь, среди заледенелых валунов и просевших обтаявших финских сугробов.

Произошло, собственно, то, что неминуемо должно было произойти. Нераспорядительность и беспечная непредусмотрительность командования оборачивалась для русских войск неминучей бедою.

Кто знает, чем бы все это завершилось, но тут, к счастью, неожиданно затеплело, начали вскрываться и разливаться реки, наступило полное бездорожье, и в связи с этим военные действия с обеих сторон полностью прервались. Русские войска, твердо встав на месте, получили передышку и надежду на подкрепление. Шведы же, судя по всему, уже несколько поистратили свой наступательный пыл и подуспокоились.

Кульнев, убедившись, что неприятель более не рвется вперед, отходить далее не стал и разбил свой лагерь при селении Химанго в виду шведских аванпостов.

— Пусть ведают, что страха перед ними не имем и к ретираде не спешим, — сказал он.

Солдатам велено было отдыхать, отсыпаться и поправлять весьма поистрепавшуюся в беспрестанных походах и боях форму и амуницию. К тому располагала и тихая теплая погода.

В один из этих дней Денис Давыдов вознамерился наконец-то записать шутливую оду в честь Кульнева, придуманную прямо в седле после победы под Пихайоками, но, сколь ни бился, вспомнил лишь три начальных строфы. А далее — как ножом отрезало. В уме вертелись лишь отдельные строчки, которые связать воедино теперь не было никакой возможности...

Впервые он с грустью думал о несовершенстве человеческой памяти и порешил для себя с этой поры доверяться лишь бумаге и записывать не только стихи, но и все, что может в последующем пригодиться. Давыдов уже знал, что ему непременно надо будет сказать свое слово о сей кампании, о своих друзьях- товарищах, с которыми он сражается бок о бок, и о первом и достойнейшем среди них — Якове Петровиче Кульневе. Чутье будущего военного историка подсказывало: для достоверного описания событий недостаточно собственных впечатлений и вдохновения, надобна и суровая строгость подлинных документов. Взять хотя бы те же приказы и наставления Кульнева по отряду и даже его частные письма, из которых он никогда по дружбе и открытости своей перед Давыдовым не делает секрета.

Теперь Денис начал заносить в свою походную, крытую потертым зеленым бархатом тетрадь обширные выписки из штабных документов и личных командирских бумаг и очень скоро убедился, сколь красноречиво они изображают и боевую обстановку, и незаурядный характер славного Якова Петровича Кульнева, его острый, живой и по-суворовски доходчивый слог.

Даже пропуска через аванпостную цепь, ежедневно меняемые Кульневым, были не случайны и служили своеобразными командирскими наказами и офицерам, и нижним чинам. Каждое слово или фраза, служащие паролем либо отзывом и которые Денис Давыдов тоже стал заносить в свою тетрадь, дышали кульневской энергией и напором: «Слава!», «Честь!», «Ура!», «Победа!», «Бережливого Бог бережет», «Человеколюбие», «Штыки горят!», «Терпение», «Быстрота», «Атака!», «Храбрость»...

В июне, как только позволила погода, военные действия возобновились.

Затем общее командование войсками в северной Финляндии было поручено сыну фельдмаршала молодому графу Николаю Михайловичу Каменскому, известному своим незаурядным воинским талантом. В девятнадцать лет он был уже полковником Сибирского гренадерского полка. Участвовал в знаменитом швейцарском походе Суворова. Особо отличился при штурме Чертова моста... Теперь, получая новое назначение, граф Каменский выговорил у Буксгевдена единственное условие: взявшись разгромить шведов, он просил свободы действовать по своему усмотрению. И главнокомандующий нехотя согласился не докучать ему своею опекою.

Сосредоточив разрозненные русские отряды, генерал Каменский сразу же предпринял решительное наступление.

Для авангарда Кульнева, при котором продолжал находиться Денис Давыдов, снова начались горячие дни. Почти без роздыху следовали стремительные рейды и обходные марши, а потом яростные удары по неприятельским позициям. И опять не поспевали обозы, питались чаще всего грибами да кореньями, даже хлеба не видели подолгу, но воевали неистово и весело. Кульнев подбадривал своих солдат шутками да прибаутками. И разумеется, что в этом деле Давыдов, как и во всем прочем, был ему первейшим помощником.

Авангард не знал удержу. При Кухаламби кульневцы дважды сбивали шведов с их заранее приготовленных редутов. Ведомые неустрашимым командиром, они показали чудеса храбрости в кровопролитной баталии возле Куортанского озера, нанесли большой урон отходящему противнику при Сальми. А в решающем сражении при Оравайсе Кульнев, начавший бой первым, с одним своим авангардом более часу, пока не подошли русские главные силы, успешно противостоял всей шведской армии. Основную заслугу в достижении победы в этой битве граф Каменский справедливо приписал Кульневу, который тут же был награжден орденом Георгия прямо на шею, минуя низшую степень. Расщедрился и государь — явил личную милость, пожаловав 5 тысяч рублей. Денис Давыдов был свидетель тому, что всю эту сумму до копейки Яков Петрович тут же отослал в Витебскую губернию своей бедствующей матери.

Вскоре славные боевые заслуги Кульнева были отмечены и чином генерал-майора.

Несколько раз в это время за храбрость и мужество представлялся к наградам и Денис Давыдов — и самим Кульневым, и командиром лейб-гвардии конного полка генералом Янковичем, и корпусным начальником Раевским. Однако покуда все наградные реляции на него, как и в прошлую кампанию, оставались без ответа...

После Оравайса шведская армия, по сути дела, так и не смогла оправиться, не помогли и брошенные ей на помощь десанты. Первый из них успешно поворотил вспять у Вазы Раевский, второй же, при котором находился прибывший на прогулочной яхте король Густав IV, блистательным ударом, лично поведя войска, разгромил и опрокинул в море неподалеку от Або князь Багратион. Шведский венценосец поспешно ретировался к родным берегам.

Однако вместо того, чтобы решительно развить достигнутый успех и, перенеся военные действия на территорию Швеции, победоносно завершить кампанию, Буксгевден совершенно неожиданно заключил с противником перемирие. Должно быть, для того, чтобы дать шведам привести в устройство изрядно потрепанные войска и подтянуть резервы. Наша армия недоумевала. Выразил свое неудовольствие и Петербург. Незадачливый главнокомандующий был смещен, но заменен не менее бездарным генералом Кноррингом, который столь обстоятельно и неторопливо начал вникать в дело, что потерял попусту почти что два с половиной месяца, так ничего и не предприняв. Царь для побуждения его к действию вынужден был прислать из столицы своего верного охранника графа Аракчеева, повеления которого, как известно, с 14 декабря 1807 года считались именными государевыми указами...

— Вот уж не везет нам с главнокомандующими, — томясь от безделья, сетовал Давыдову в эти дни Кульнев. — Возможно ли армию российскую доверять немецким тугодумам? Иначе воевать, как по уставам да параграфам, они не могут. Да и слава отечества нашего для них пустой звук. Они не России служат, а единственно государю... Самое время поставить бы над войсками князя Петра Ивановича. Он бы в мгновение ока завершил кампанию под стенами Стокгольма.

Багратион, как было известно, неоднократно предлагал с началом холодов смелый рейд к шведской столице по кратчайшему пути через Аландские острова. Сомневавшийся в успехе этой операции Кнорринг всячески тянул и, лишь убоявшись нависшего над ним, как темная грозовая туча, Аракчеева, дал наконец свое соизволение на поход в начале марта, когда лед в Ботническом заливе уже зиял первыми весенними промоинами.

Начав осуществлять военную экспедицию на Аланды, которую современники по трудности и дерзости вполне оправданно сравнивали со знаменитым альпийским суворовским переходом, Багратион выразил непременное желание, чтобы его авангардом командовал Кульнев. И Давыдову, конечно, было снова разрешено идти с передовым отрядом.

Готовясь к походу на берегу, Денис неожиданно, к радости своей, встретил молодого поэта Константина Батюшкова, которого знал еще по Петербургу. Тогда его первыми стихотворными опытами восторгался Гнедич и водил его, застенчивого и розовощекого, по всем литературным салонам, говоря:

— Это господин Батюшков, служит по ведомству народного просвещения... Новая надежда российской словесности, И какая!..