— Берия вообще хвалит вас без зазрения совести, прямо в глаза, но это не вызывает ваших сомнений.

— Лаврентий Павлович льстец. Он прокладывает себе дорогу сюда, в столицу. Его намерения мне совершенно понятны. А Сергей Миронович до элементарной лести себя не унизит.

— Значит, тем более ему ясно, что подобное выступление и именно сейчас пойдет, Иосиф Виссарионович, нам на пользу. Киров укреплял позиции наших сторонников, поколебал сомневающихся, отвлек на себя огонь многих критиков. Мы должны быть благодарны ему.

— Сергей Миронович предан делу партии, но все же политика остается политикой, — задумчиво произнес Сталин.

По интонации, по холодному прищуру глаз я понял, что в этих словах кроется какой-то особый смысл. Я привык к скупым жестам, по оттенкам голоса угадывать его состояние, представлять ход мыслей.

Он продолжал:

— Бывает облыжное охаивание, а тут можно заподозрить облыжное восхваление. Для какой цели? Если все начинания, все дела партии и государства, все успехи — это, прежде всего, заслуга Сталина, значит, и за все неудачи, даже самые мелкие, несет ответственность только Сталин. Указан точный адрес: вот ответчик за все ошибки.

— А разве они были, ошибки-то?

— Не иронизируйте, Николай Алексеевич. Еще Ильич очень правильно говорил, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. От себя добавлю: ничегонеделанье само по себе большой порок.

— Ленин добавлял о тех, кто упорствует в ошибках и заблуждениях. Иосиф Виссарионович не стал возражать. Подумав, усмехнулся невесело:

— Видите, как получается после слов Кирова. Разговор зашел о наших успехах, а потом сполз к ответственности за ошибки. Разве это не политика?! А в политике так: набивают цену, чтобы дороже продать.

И вот — съезд. Иосиф Виссарионович выступил с тщательно продуманным докладом, подвел итоги достижений социалистического строительства, особенно в области индустриализации. Успехи, бесспорно, имелись. Сталин утверждал, что учение о возможности построения социализма стало у нас господствующей силой в народном хозяйстве, а все остальные уклады пошли ко дну. Колхозы победили окончательно и бесповоротно. Очень понятно выразился он насчет разных уклонов в политике: '…главную опасность представляет тот уклон, против которого перестали бороться и которому дали таким образом разрастись до государственной опасности'.

Все, казалось, шло к нашему долгосрочному или бессрочному отпуску. Большинство делегатов съезда было настроено против Сталина, они не скрывали, что намерены голосовать за Кирова, и только чудо помогло тогда Иосифу Виссарионовичу удержаться на гребне. Точнее, не чудо, а позиция самого Сергея Мироновича. Не знаю, стремился ли он действительно избежать раскола партии, или не хотел в трудное время принимать на себя весь груз ответственности, или счел, что не пришло еще время менять руководство: масса рядовых партийцев не сможет отказаться от Сталина — во всяком случае Киров не вел активной борьбы за пост Генерального секретаря. Наоборот, он выступил с предложением принять доклад Сталина как решение съезда, как партийный закон, как программу работы на ближайший период, тем самым поддержав и укрепив позиции Иосифа Виссарионовича: кто выдвинет программу, тот и проводит ее в жизнь. Но даже и после такого выступления Сергея Мироновича Сталин при выборах нового Центрального Комитета оказался не на первом месте.

Итак, формально у руля остался Сталин, но симпатии, доверие съезда и партии были на стороне Кирова. По существу, он был теперь в партии фигурой самой авторитетной и притягательной. А что важнее в политике? Должность или авторитет?

Сталин не то чтобы добился победы — он с великим трудом избежал поражения. И конечно, сделал для себя категорические выводы. Прежде всего, до следующего съезда ликвидировать всех противников (любых убеждений, любой национальности, любого положения), выступавших или способных выступить против него. Заменить их новыми людьми, самыми простыми, без широких знаний и политического опыта, которые верят ему, будут преданы только ему.

Укрепить свою власть в партии и государстве — такую задачу поставил он перед собой.

Сразу после съезда на стол Иосифа Виссарионовича легли списки делегатов, где отмечены были все, кто не оказал ему активной поддержки. Таких было много. С них и следовало начать, чтобы полностью обезопасить себя от встреч с этими людьми в повседневной работе и на следующих партийных форумах. В цифрах это выглядит так: всего на 'съезд победителей' прибыло 1966 делегатов, из них 1108 человек были (в течение трех лет) арестованы.

'Лицемеры, — говорил о них Сталин. — Почему они не критиковали меня с трибуны в своих выступлениях? Это была бы открытая честная борьба… Но нет, устраивали овации, они били в ладоши и улыбались, а потом втихомолку голосовали против меня. Это двурушничество! Ми-и не можем, не имеем права доверять им!'

Положение Иосифа Виссарионовича значительно упрочилось. И его сторонников тоже, особенно тех, кто открыто демонстрировал свою преданность вождю, связывая с ним свое будущее. На одном из обедов на Кунцевской даче взял слова Лазарь Моисеевич Каганович, произнес то ли тост, то ли очень короткую речь, запавшую в головы присутствовавших:

— Мы все говорим: ленинизм… ленинизм… ленинизм. А ведь Ленина давно нет. Сталин сделал больше, и надо говорить о Сталинизме с большой буквы, а о ленинизме хватит!

Пожалуй, лишку перебрал Лазарь Моисеевич. Все притихли, глядя на Сталина. Он промолчал, даже вроде бы поморщился недовольно. А ведь не возразил…

С тех пор термины 'ленинско-сталинское учение', «сталинизм» — все чаще стали звучать с трибун, употребляться в печати и на радио, в книгах и научных трудах. Да ведь и действительно — сталинизм — это определенный этап в теории и практике марксизма-ленинизма, от этого никуда не уйдешь. Воспринимать и оценивать можно по-разному, но факт остается фактом.

Быстро и желчно отреагировал на распространение нового термина Троцкий, снедаемый злостью и завистью. Вместо «сталинизма» он породил и ввел в оборот презрительно-уничижительное слово «сталинщина». Оно имело хождение лишь за рубежом. И только в послехрущевские времена его 'взяли на вооружение' доморощенные троцкисты и крикуны-критиканы.

2

Рассказывая о Кирове, вспомнил я сейчас старое присловье: 'о мертвых или хорошо, или ничего'. Вспомнил и засмеялся — в таком случае мне говорить не о чем и не о ком. Почти все, кто упомянут здесь, уже находятся на том свете. Да и я буду там, в своей старой компании, вместе со своими сверстниками, к тому времени, когда выйдет эта книга, если она вообще выйдет. Странная логика: вроде бы смерть сама по себе уравнивает и хорошее и плохое. Значит, о любом из тех, кто был до нас, критическое мнение высказывать нельзя? Нет, не могу согласиться с этим. Жизнь каждого человека должна быть рассмотрена и оценена объективно, если, разумеется, она вообще заслуживает оценки, если человек не относился к той массе, о которой написано: 'А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют…'

Смерть — не индульгенция, не оправдание, она не снимает ответственности за содеянное. Иначе зло, вредоносность или преступное безразличие будут неискоренимы. А уж тем более мертвый о мертвых может говорить на равных всю правду. В смысле искреннего изложения своего мнения.

Как-то повелось у нас односторонне оценивать людей. Если хвалить, то безудержно, вознося до небес, а если ругать, то уж расшибать на все корки, показывая лишь темные стороны и забывая о светлых. Вот теперь, когда я пишу, о Сталине твердят только плохое. О Кирове — только хорошее. А почему, для чего? Их нет, они оба в равном положении, ни тот, ни другой не способен самостоятельно защищаться ни от хулы, ни от чрезмерных восхвалений. Полезней и справедливей ныне оценивать каждого из них с разных точек зрения, осветить их фигуры не избранными частями, а полностью, с ног до головы.

Вовсе не намерен я возводить скверну на Сергея Мироновича. Но и не хочу, чтобы звучали в его честь восторженные дифирамбы. Человек он был энергичный — безусловно. В коммунизм верил, самоотверженно работал ради идеи, не ища выгоды для себя. С товарищами по партии, действительно, был вежлив, внимателен, заботился о них. Однако при всем том не могу я выбросить из памяти печально известную