сам знал об Анненгофе, и еще что-то, что приходило ему в голову только теперь, когда он ехал хлебами.

Молчаливая была спина у Фомы; изредка чмокал на лошадей, передергивал вожжи и слушал или нет, — нельзя было понять.

А лошади фыркали и стучали копытами безучастно; на гнедых жирных крупах их медленно качалась лень. Показалось, что они не вычищены, не сьезжены, опоены, — и Антон Антоныч перебил самого себя криком:

— Да ты что мне лошадей портишь, разбойник, га?! Так за лошадьми смотрят, — бодай тебе руки-ноги поодсыхали?!. Од так смотрят? Од так идут?.. Та шо ж они у тебя как… как ветчина в амбаре, как мешки… как… как на живодерню опоздать боятся — га?..

И, оттолкнув Фому, Антон Антоныч вырвал у него вожжи и, стиснув зубы, раз и еще раз ударил остервенело по этим самым жирным крупам сначала коренника, потом пристяжку.

Елена Ивановна вот как проводила дни. После долгого, тяжелого утреннего кофе неторопливо, длинными ножницами делала она вырезки из газет, календарей, прейскурантов, сортировала их и подклеивала на листы большой записной книги. Сначала подклеивала без всякого порядка, потом стала соблюдать алфавит, потом завела отделы, так что рецепт копытной мази торчал рядом с «пользою дивьего меда», а применение настоя из череды следовало тут же за средством от жука-типографа. Потом — отделов оказалось так много, что Елена Ивановна опять стала приклеивать все вразброд. Все можно было найти в этой книге: и что 17 июня — по Брюсу критический день, и что от взгляда какого-то факира прозябали зерна, и что наибольшая глубина океана — девять верст.

По вечерам Елена Ивановна сводила счеты по хозяйству и рано ложилась спать, а среди дня, грузными шагами тяжелой, сырой женщины, по-утиному, вперевалку обходила усадьбу. Зимой ходила в белой лохматой папахе, летом — простоволосая, с буклями надо лбом; сохранилась на сельском приволье, и теперь еще, в пятьдесят лет, щеголяла яркой свежестью щек.

Антона Антоныча встретила гневно. Кучер Фома, тихо по кругу возле дома проезжавший взмыленных лошадей, слышал через открытые окна, как кричал своим громовым голосом Антон Антоныч:

— Ну, что ж я такого плохого изделал, скажи, га?

Что-то говорила Елена Ивановна, тоже повысив голос, но невнятно, и потом опять Антон Антоныч:

— Во-от, фикс-фонеберии сколько у этой бабы, a? Во-от арцифокусы какие, — скажи!.. Я к ней з образами, а вона з гарбузами!..

И потом еще:

— Та… та… та на черта ты мне это все п-пилишь?.. А, бодай на тебя и чума и холера, проклята баба!.. Вот уж наказал господь, то уж наказал!..

И потом с треском хлопнула дверь в кабинет Антона Антоныча.

А ночью, в спальне, сидя на кровати в одной вышитой красными цветами сорочке, Антон Антоныч рассказывал жене все, как это случилось, что он, поехавши в эту лесную губернию по неважному случайному делу, в один день, махнув на все рукой, купил где-то там большое имение.

Было объявление в газете, и указан был человек, к которому нужно было обратиться за справками, и теперь, когда вспоминал этого человека Антон Антоныч, то говорил о нем подробно, с какою-то оторопью, несмело, даже голос его как будто чуть-чуть дрожал:

— Молодой из себя… то есть средних лет, — ну, там тридцать трех-четырех, как сказать, — ну уж жох, шельма!.. Эт-то… это… это… ш-шельма!

Потом, когда описывал его, никак не мог вспомнить, что в нем было такого, что теперь пугало: лысый, с лица желтый, точно костяной, глаза впалые, серые, не смеялся, даже не улыбнулся ни разу, ходил тихо, без скрипа, без стука, одет был во все новое, чистое, гладкое, руки все время держал точно на привязи за спиной, и только шевелил большими пальцами, палец за палец, точно веревку сучил.

Это был поверенный владельца имения, который жил где-то за границей. Ни копейки с назначенной цены он не уступил, даже делал вид, что не слышал, когда, по обыкновению, шумно и весело говорил об этом Антон Антоныч. Только раз посмотрел укоризненно прямо ему в глаза и сказал тихо: «Даром почти приобретаете имение такое, как вам не стыдно!..»

И действительно, стало стыдно.

Когда передавал все это Антон Антоныч, в комнате мигали по стенам тени от двух свечей. Занавески на окнах были темно-синие с белыми лилиями и подобраны и пришпилены были так, точно падала вода по крупным камням: долго трудилась над этим Елена Ивановна. Антон Антоныч смотрел на разрисованные кружочки из терракоты, на картинки, какие-то швейцарские виды в багетовых рамках, на фотографии свои и жены, вспомнил, как тщательно все это примерялось к стенам и прибивалось, сколько было суматохи, деловитости, разговоров, — даже частый стук молотка припомнил… почему-то стало тесно в горле…

Могучая шея была у Елены Ивановны, а около губ и глаз таилось презрение к нему — старинное, двадцатипятилетнее презрение, которого он ничем вытравить не мог.

К этому презрению он привык: просто такое было лицо, брезгливое ко всему, что он говорил и делал. Но она сидела около стола и слушала, вся тяжелая, с двойным белым подбородком, с лениво выпиравшими из-под тонкой розовой ночной рубашки грудями, в стоптанных туфлях, надетых прямо на голые, короткие, с опухшими венами ноги, сидела так, что свеча была сбоку, глаз не было видно.

— За бесценок, как сказать, в рассрочку купить имение такое… Боже мой! — махал рукой Антон Антоныч. — Это только раз в жизни случается, та раз в жизни… та раз в жизни… Ей-богу! Как сон!.. Я по имению этому лазил, как… как крот в земле ходы рыл: шо то за история шо так дешево?.. А он зо мною з книгой… Ферма такая-то — доходность пятьсот рублей… — Правильно! Ферма такая-то (ну, латыши там все: Силкалн, Озолин, Стуцка, — язык зломишь), — доходность девятьсот рублей, например, — есть! Лесопилка, в лесу только поставлена, только пущена в ро-бо-ту, — переписали контракт на мое имя, честь честью, — как новый владелец… Э-э-э!.. То уж зделано так, как… как между кирпичами, когда их известкой, как сказать, — червяк уж не пролезет, не-ет… Не пролезет, — аминь!..

Антон Антоныч погрозил кому-то кулаком и подбросил вызывающе голову.

Никого из сыновей не было в этот день дома: старший — путеец — был где-то далеко на практике, на прокладке новой линии; младший уехал с Веденяпиным на охоту. Только и была с Антоном Антонычем та, с которой он прожил двадцать пять лет.

Вот что она сказала:

— Хорошо… Тростянку мы продадим, если ты сделал такую глупость, что мы должны ее продать, — хорошо, мы ее продадим, только половину денег ты запишешь на мое имя, а другая половина — твоя, и покупай, что хочешь, и делай, как знаешь, кончено!.. И не спорь! Я с детьми не останусь по твоей милости нищей, не думай… И не спорь! Не спорь!

Она ударила ладонью по столу, встала и пошла к своей кровати; голос у нее был низкий, и по особому оттенку этого голоса и по тому, как сразу и легко, десятью словами она отрубила себя от него, Антон Антоныч понял, что нечего спорить.

Он сидел ошеломленный, уплывающий куда-то, легкий, с открытым от изумления ртом и почему-то ясно чувствовал, как тут же рядом где-то, около него, от зеленых распластанных лапчатых веток пахнет могильно-мирной сосновой смолою.

Тростянское имение давно уже приторговывал купец Голев. В городе у Голева были мучные лабазы — неуклюжие, мрачные, пыльные. Голев был широк непомерно: много пил чаю, вытирая при этом огромное потное лицо суровым полотенцем, и когда дул на блюдечко — было слышно на улице. Помещики целого уезда часто брали у него деньги под урожай, и вот как он беседовал с каждым.

— Ну, как там у вас пшеница-то… Хороша? — с усилием спрашивал он.

— Да пока ничего, пока хорошо наливается… Что дальше будет… — отвечал помещик.

— Ну и хорошо, и слава богу… А ярина как?

— Да тоже, так сказать, тянется вдогонку.

— Ага, тянется?.. Ну и слава богу… А ржица как?

— Рожь важная, обо ржи худого не скажешь… Если б удобрение еще, так куда!.. А то — по стерне