За обедом я начал рассказывать Дмитрюку и деду Матвею о Кольке, но дед Матвей, не дослушав, откликнулся:

— Колька хороший парнишка. У нас все люди хорошие. Войди в любой дом — примут, как родных… А ближе к городу в деревнях народ похуже. За ночевку деньги берут, за лодку тоже. Ни стыда ни совести нет. Их туристы избаловали… А у нас люди хорошие… И луга хорошие. Клевер сочный, сладкий. Такого нигде не сыскать…

— Я сегодня писал луга, — Дмитрюк кивнул на эскиз, сохнущий на подоконнике. — А деревню писать невозможно. На солнце все сливается в зеленое марево. Вижу не деревья и дома, а какие-то пятна и тени.

— У нас хорошие тени, — вставил дед Матвей. — Тени и клевер. Клевер сладкий, пахучий… Некоторые горожане ничего не замечают. Им лишь бы побольше грибов насушить. А вы все подметили… Приятно говорить с наблюдательными людьми.

К вечеру за мной зашли Колька с Шариком.

— Я не буду стрелять сусликов, — понурив голову, заявил Колька. — Я буду их приручать. Пойдем просто постреляем в дерево.

— Дай мне слово, слово мужчины, что никогда не будешь убивать животных!

— Даю, — кивнул Колька.

— Учти, если нарушишь слово, то все… знать тебя не хочу. Если мужчина не держит слово, он не мужчина, а трепло… Но тебе я верю… Ладно, пойдем постреляем в дерево, просто так. Посмотрим, как летают твои стрелы.

Колька привел меня на опушку березовой рощи, где росла высокая трава, синели колокольчики и порхали птицы. Около часа мы пускали стрелы в старый трухлявый пень. Все это время Шарик крутился около нас и, кажется, был безмерно доволен, что мы стреляем в неживую мишень.

На следующий день я решил сделать кружок на лодке по озеру; взял у деда Матвея короткое кормовое весло, сел в лодку-долбленку и поплыл.

Как и накануне, погода стояла жаркая. В воде отражались ослепительно белые облака. К середине озера их стало так много, а лодка шла так легко, что я почувствовал — лечу по небу. И надо мной были облака, и подо мной. У меня закружилась голова, я совершенно заблудился в облаках. Похоже, я просто перегрелся на солнце. Так или иначе, только мне стало не до прогулки. «Добраться бы до берега», — подумал и заработал веслом, но как оказалось — закружил на месте.

Меня выручили Колька с Шариком. Где-то в стороне я разглядел среди зыбкой зелени светлое пятнышко и рядом другое — потемнее, и услышал Колькин голос — он что-то кричал мне.

— Я сделал настоящую мишень, — сказал Колька, когда долбленка уткнулась в берег. — Смотри! — он поднял с земли картонку с черными кругами. — Пойдем постреляем!

— Не могу, Колька, — пробормотал я. — Голова раскалывается от облаков. Вечером приходи, постреляем, а сейчас слишком много облаков. Пережду, пока они уплывут…

За обедом Дмитрюк спросил меня:

— Ну какие впечатления?

— Никаких, — простонал я, все еще испытывая головокружение. — Заблудился в облаках… Вся прогулка пошла насмарку…

— Облака виноваты! — хмыкнул Дмитрюк и подмигнул деду Матвею.

— Облака у нас хорошие, — вздохнул дед Матвей. — Облака и клевер. Клевер душистый, прямо слезу вышибает…

— Настоящему мастеру ничто не помеха, — гнул свое Дмитрюк. — Я сегодня все-таки написал деревню, — он хвастливо указал на подоконник, где подсыхал очередной этюд, написанный одними зелеными красками.

— Деревня у нас хорошая, — согласился дед Матвей. — И вот что скажу вам: дома ставили с расчетом, чтоб слышалась музыка… Как подует северный ветер, начнет обтекать дома, так и звучит музыка. Наши дома-то из сосны музыкальной…

Дмитрюк нахмурился, но я сказал деду:

— Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.

— Приятно говорить с воспитанными людьми, — дед Матвей, довольный моим вниманием, продолжал: — Нашу деревню раньше так и звали — музыкальной… Бывало, при северном ветре все выходили на околицу и слушали музыку. И люди, и живность всякая: коровы, козы. Раньше ведь у нас большое стадо было. И пастухи играли на рожках.

Перед сном мы с Дмитрюком покуривали на крыльце.

— Дед фантазер отменный, — буркнул «мастер мазка».

— Ничего не фантазер, — возразил я. — Уверен, при северном ветре дома звучат.

— И ты хорош гусь! — продолжал Дмитрюк. — Не мог разобраться в облаках! Я-то разобрался в зеленом мире. Все отделил: и теплую зелень, и холодную, и ядовитую… Все-таки мое мастерство выше твоего.

— Выше, выше! — обрезал я зарвавшегося «мастера».

Всю неделю я ждал северного ветра, но погода не менялась; над долиной стояла тишина, палило солнце, проплывали облака.

…В конце недели мы уезжали. Нас провожали дед Матвей, Колька и Шарик. Они стояли у крайнего дома и пока мы поднимались на холм, смотрели нам вслед. От зеленого воздуха они были зелеными, прямо- таки сказочными героями.

Мы уже почти поднялись на холм, как вдруг с севера потянул легкий ветерок. Я остановился, затаил дыхание и… услышал музыку. Отчетливые мелодичные звуки! Они все время менялись: то были похожи на журчанье ручья на перекате, то на пищанье мальчишеской дудки, то на трели рожка пастуха…

— Стой! — крикнул я Дмитрюку, который сосредоточенно взбирался вверх по тропе. — Слышишь?!

Дмитрюк остановился, вслушался и его лицо посветлело.

— Хм! В самом деле дома звучат! Ты действительно неплохой мастер в области интонаций, но все же не такой значительный, как я, в области мазков. Это доказывают и эскизы, — Дмитрюк кивнул на этюдник. — Их целая куча. А ты несешь одни звуки да запахи… Ну, может еще облака! — мой друг незло рассмеялся, подошел и хлопнул меня по плечу.

Надя прекрасно знала, что особыми талантами не блещет и нет в ней никакого притягательного обаяния. Рассматривая себя в зеркало, она так и сяк выискивала «изюминку», но всегда приходила к огорчительному выводу, что у нее самая обыкновенная внешность, а рост так просто подкачал — всего каких-то сто пятьдесят пять сантиметров; правда, на каблуках она не выглядела слишком маленькой, но чрезмерная худоба и угловатость, острые колени и локти придавали ей вид мальчишки-подростка. Единственное, что устраивало ее — это пепельные «дымчатые» волосы и темные глаза — они придавали лицу определенную таинственность, а ведь известно, в каждой женщине должна быть тайна, и любая красавица без дразнящей загадки теряет привлекательность. Вот только Надя никак не могла оставаться таинственной — общительная и открытая, она при первом же знакомстве все сразу рассказывала о себе — в этой открытости было доверчивое простодушие, незащищенность, детскость. Много раз она давала себе слово — быть сдержанной, но всякий раз забывалась. С другой стороны — оставаться таинственной ей было крайне трудно, даже невозможно — ее работа прежде всего и требовала общительности, умения «быть коммуникабельной», как говорила их заведующая, но все же Наде было до слез обидно, что для парней она всего лишь компанейский товарищ, что они не видят в ней девушки, замечательной душевной девушки.

Надя работала в подмосковном туристическом бюро Монино; сразу же после школы пришла в это многообещающее заведение и сказала, что «больше всего на свете хочет путешествовать». Ее оформили без лишних расспросов — стояла середина лета и бюро просто заваливали всевозможные заявки. Тем не