— В любви, Томуся, не стоит спешить, — возвещал я, вспоминая заветы своего шефа. — Вот Вадька с Натальей распишутся, и мы с тобой зафиксируемся.

Тогда, в конце пятидесятых, по радио только и говорили о горах намолоченного хлеба и тоннах надоенного молока и о том, что мы скоро догоним Америку по мясу. Потом объявили, что уже почти догнали и вот-вот перегоним, и, наконец, твердо заверили, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

А у нас, на окраине, именуемой Арским полем, от магазинов тянулись очереди за маслом и крупами, а мяса и в помине не было. Но особая нелепость — в волжском городе не было рыбы. После строительства Куйбышевской плотины благородная рыба в Волге почти исчезла, а ту, что осталась, вылавливали и отправляли в Москву. Конечно, при желании можно было купить стерлядь на рынке, у браконьеров, но это было не всем по карману.

Кстати, Москву у нас недолюбливали. И потому, что в нее везли нашу рыбу, и потому, что только в ней устраивали международные фестивали, всякие гастроли. Столица представлялась неким чудовищем, пожирающим все материальные и культурные блага, гигантским увеселительным центром, а москвичи бездельниками, на которых пашет вся страна.

Ну, а у нас продукты не залеживались, и их не покупали, а доставали, и кто был попронырливей, тот имел все, а разные скромники довольствовались малым. Короче, никто не умирал с голода и по улицам шастало полно людей с сияющими лицами. А чтобы ускорить «светлое будущее», наши шутники предлагали «отдать деньги американцам, чтобы они построили коммунизм».

Впрочем, те же шутники уверяли, что кое-кто в нашем городе уже его построил — они кивали на особняк горсовета за трамвайным парком. В народе эти апартаменты называли «правительственным домом». Обычно он пустовал; перед железными воротами со скучающей миной вышагивал страж — «топтун», а за изгородью виднелся садовник, подстригающий розы. Раз в месяц в особняк наведывался кто-нибудь из безобразно богатых «высоких гостей». Перед его визитом особняк заполнялся прислугой, а пока гость отдыхал, ему на «Победе» привозили обеды.

— Новые помещики, — усмехались шутники. — У них спецбольницы, спецбуфеты, спецсанатории. Так нам и надо, за что боролись, на то и напоролись.

У нас на окраине проживали рабочие компрессорного завода, трамвайщики, служащие номерного завода. Мы жили в коммуналках, в тесных комнатах с общей кухней, без газа и горячей воды. Готовили на железной плите, для которой привозили торфяные брикеты. На топливо ежемесячно скидывались по два рубля с семьи. Те, кто имели жилье в центре, в приличных домах, смотрели на нас свысока, называли наши четырехэтажки «термитниками», но, по моим наблюдениям, их съедала зависть. Ведь у нас было то, чем они не могли похвастаться.

У нас были дворы! Дворы с «пятаками», со своим микроклиматом, дворы, которые объединяли людей, независимо от их профессии, положения или национальности. В наших дворах жили татары и русские, украинцы и евреи, но никому и в голову не приходило копаться в национальных особенностях того или иного человека. Ценность каждого определялась умением соображать или что-то делать руками, а еще больше — отзывчивостью и добросердечием. Начальство уважали, если оно было толковым, а над разными горлопанами, призывающими поднатужиться в работе и по каждому поводу кричащими «Ура!», насмехались. Не всегда говорили в лицо то, что думали, но уж подлецам руки не подавали точно. Не то что сейчас, когда на собраниях все речи расписаны, да и не речи, а набор хвалебных фраз, но все беззастенчиво хлопают.

Сейчас появилась какая-то перевернутая табель ценностей. Любой глупец, будучи пробивным и настырным, получает должности, ордена, ему почет и привилегии. А какой-нибудь скромняга, хоть и умник и талант, кукует без всяких званий на мизерном окладе. Раньше многие стремились получить высшее образование, а теперь оно зачем, если шофер и каменщик получают больше инженера и врача?!

Раньше люди жили бедно, но дружно. Теперь полно богатеев, даже есть миллионеры и… процветает хамство. Сейчас полно циничных, наглых парней, слабоумных отпрысков разных начальников. Они ходят в фирменной одежде с магнитофонами, ходят развязно, жуют жвачку и всем грубят. Это от пресыщенности. У них все есть, и зачем к чему-то стремиться, чего-то добиваться?! К тому ж они насмотрелись на наше поколение. Мы вкалывали, корпели над учебниками и чего добились? Крыши над головой, специальности, зарплаты?! А они хотят объездить весь мир, хотят развлечений, и если что и делать, так только то, что нравится. У них запросы ого какие!..

Сейчас вообще черт-те что! В семьях женщины главнее мужчин; в школах предводителями выступают девчонки — энергичные, сильные, а мальчишки — этакие суслики, послушные, тихие. Прямо все население свихнулось!

Но вернусь в наш двор. У нас все было общее. Если у кого беда, на помощь приходили соседи и не поморщившись делились последним. Если у кого радость, устраивалось всеобщее застолье. Одежду, из которой вырастал ребенок, передавали более младшим детям соседей; бывало, по этой цепочке одну и ту же латаную-перелатаную куртку носило по два-три поколения ребят. Приобретая новую мебель, старую не выбрасывали, а также передавали нуждающимся. То же самое касалось и духовной сферы: интересную книгу передавали по кругу, из рук в руки.

Жизнь каждого жильца была как на ладони. Без телефонов все знали про всех. Если у кого появилась возлюбленная, на следующий день его поздравлял весь двор и многие намекали про свадьбу. Когда я, например, купил мотоцикл и подъехал на нем к нашим домам, меня уже встречала целая толпа. И как узнали, непонятно?!

В нашем дворе жизнь не затихала ни на минуту: кто-то перетягивал диван, кто-то ремонтировал мебель, кто-то стирал белье и развешивал на веревке меж пожарных лестниц — оно всегда пузырилось на ветру, в теньке, чтоб не выгорало. В квартирах была теснота, и двор служил и прачечной, и подсобкой, и своеобразной мастерской. Часто недоделанные вещи оставляли во дворе на ночь. И владельцы велосипедов запросто оставляли свои машины без присмотра, и случаев воровства не было. А что сейчас? Велосипеды прикручивают цепями к водосточным трубам, если кто вынесет мебель (рухлядь) на помойку, ее тут же подбирают «для дачи», а уж если вывесят белье, то рядом стоят с палкой — охраняют. Такие пошли людишки! Скупают хрустальные фужеры, чтобы не отстать от других, и книги покупают, чтобы украсить квартиры. И вставляют по десять замков, и укрепляют дверные косяки… Начисто исчезло добрососедство.

Случались в наших коммуналках и ссоры, не без этого, но что было в порядке вещей — никто долго не дулся. У нас существовал негласный закон — терпимость к чужим вкусам.

А что сейчас?! Одних раздражают детские игры, собаки и кошки, других — музыка у соседей, третьих — молодежь с гитарами в подъездах. Кстати, о подъездах. Сейчас даже в кооперативах что ни подъезд — то окурки, дурацкие надписи. А у нас была чистота; стояло зеркало, под ним — коврик и щетка для чистки обуви.

По вечерам наш двор делился на «зоны интереса». В центре двора мальчишки гоняли мяч; из окон их подбадривали криками болельщики. В отдельном закутке за дощатым столом сражались доминошники; их окружали свои фанаты «костяшек». Пустырь за домами был вотчиной голубятников и владельцев собственного транспорта — по большей части допотопных трофейных колымаг. С наступлением темноты Илья с третьего этажа выставлял динамик и запускал последнюю наимоднейшую пластинку. Некоторые под музыку танцевали.

Особой, заметной фигурой в нашем дворе был парикмахер Мстислав Генрихович, который жил во втором корпусе на первом этаже; у его окна по вечерам собирались любители политики. Все сообщения диктора парикмахер дополнял информацией, полученной от «высоких» клиентов. И то и другое горячо комментировалось.

Мстислав Генрихович был не только просветителем, но и бескорыстным мастером-виртуозом. Он бесплатно обслуживал обитателей двора. По воскресеньям надевал халат, выносил во двор стул и на глазах