Шесть дней они здесь. Их роту держали дольше остальных, обычно смена производилась через двое суток. И все это время люди не ели, их мутило от трупного запаха.

Аугусто не представлял себе, как он прожил эти дни, эти часы, казавшиеся вечностью. Он ждал смерть, призывал ее, только бы избавиться от этих мук, кошмаров Дантова ада.

В последний день косо прошедшая пуля обожгла ему висок. Дрожащими пальцами ощупал рану. Лишь слегка задело, капала теплая кровь. Аугусто упал ничком на землю. Охватил голову руками, изо всех сил стараясь заплакать. Ему нужно было заплакать. Но глаза оставались сухими.

— Гусман! Гусман! — закричал солдат из его отделения, испуганно тряся его.

— Пустяки, — ответил Аугусто, поднимая голову. — Царапина.

— А я думал, ты готов!

Когда их сменили, Аугусто промыл рану спиртом и залепил пластырем. Перед отправкой на новые позиции сутки отдыхали в деревне. Аугусто пошел на кухню и по дороге увидел солдата, лежавшего на земле. Трое других окружили его.

— Что с тобой? — спросил Аугусто.

— Совсем дошел, начисто, — ответил один из солдат.

Парень был из новобранцев, которых недавно прислали на подкрепление. Небольшого роста, тщедушный, хлипкий. С маленькой головкой, длинными волосами, болезненно-бледным безбородым лицом. Глаза смотрели настороженно, как у загнанного зверя.

— Что с тобой?

— Худо мне! Худо! — стонал тот, опираясь на локоть.

— Почему не пойдешь к врачу?

— Он уже был, — сообщил кто-то из глазевших на этого беднягу. — Ему дали направление в госпиталь.

Парень крепко сжимал между ног потрепанную вещевую сумку. Из сумки торчала грязная рубаха. Одежда на нем была рваная, грязная, вся в пятнах. Отвратительный запах шел от него.

— Наложил в штаны, да еще обмочился, — объяснили Аугусто.

— Хочешь курить?

— Худо мне! Худо! — жалобно твердил новобранец. Аугусто пошел дальше. На кухне были только повара,

Аугусто недолго там задержался и медленно побрел из деревни. У кладбища остановился. Часть стены была разрушена снарядом. Аугусто заглянул в пробоину. Совсем близко от него лежало семь трупов. Напряженная обстановка все еще не позволяла их похоронить. Первым желанием Аугусто было бежать от этого страшного зрелища. Но он остался. Долго смотрел на трупы, преодолевая тошноту, вдыхая запах тления. Нет, он не закроет глаз. Он заплатит им дань любви и уважения, останется здесь со склоненной головой, преодолевая горе, страх, ужас; помолится за них. «Братья! Братья!» Было около полудня. Солнце стояло над головой. Казалось, лучи его, упав на кладбище, отражаются и поднимаются вновь, палящие, удушающие, увлекая за собой влажные, гнилостные испарения. Сладковатые, жирные, как запах перегноя. Одежда на трупах затвердела от крови. Лица стали черные, словно обугленные. У одного из солдат вывалилось наружу то, что при жизни стыдливо скрывалось. Раздувшееся, чудовищное. Словно отвратительное животное, пожирающее собственные внутренности. Около него на спине, с поджатыми ногами лежал труп сержанта. Брюки раздулись и лопнули. Их распирало гниющее мясо. Желтые жирные черви ползали по зеленой ткани. Рядом Аугусто увидел капитана. Нет, не может быть! У Аугусто подогнулись колени. Капитан лежал на носилках. Тело его буквально расползлось. С носилок капала густая, клейкая жидкость. Сквозь приоткрытый рот виднелись крупные, желтые, изъеденные какой-то болезнью зубы. Аугусто стал по стойке смирно. Не было сил приложить руку к фуражке. Стоя навытяжку, он пробормотал: «Слушаюсь, капитан Барбоса!» Он уходил потрясенный. Распухшие трупы, застывшие под слепящими лучами солнца, и смерть, словно отвратительный паук, высасывающая из них соки.

Когда вечером Аугусто, возвращаясь, заглянул на кухню, там царило уныние. Ему показали пятна крови и следы осколков на стенах.

После обеда во двор, где готовилась пища, забрел тот новобранец, которого Аугусто видел утром. Он улегся на землю, и о нем скоро забыли. Но когда котлы стали закипать, увидели, что он подбирается к складу боеприпасов.

— Эй, ты, куда прешь? — заорал Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

Парень не обратил на него внимания. Через минуту он выскочил из склада с лимонкой в руках.

— Брось! — завизжал Прадо.

Парень даже не взглянул на него. Сорвал предохранительное кольцо и вытянул руку с гранатой. Повара и Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть бросились на землю. Взрывом парню оторвало левую руку. Все в ужасе вскочили, схватили раненого и хотели нести. Но он, зажав культю правой рукой, отчаянно сопротивлялся.

— Моя сумка! Дайте мне мою сумку! Ошарашенные, испуганные повара не слушали его.

Искалеченный солдат, отпихивая их рукой и ногами, упал на землю, упираясь, как пьяный. И пока ему не повесили через плечо сумку с загаженной рубашкой, он не успокоился. Только после этого он отправился на своих двоих в санчасть, больше заботясь о паршивой сумке, чем об искалеченной руке.

Потом сидели в глубоких траншеях, полных воды. Землянок не отрыли. Спали плохо. Мучали мухи, зловоние, гноящиеся раны. Не давал покоя ружейный и минометный огонь. Однако жаловаться не приходилось: потерь не было.

Через несколько дней предмостное укрепление было взято. Подбросили несколько эскадрилий истребителей и тяжелых бомбардировщиков. Бомбежку ожидали со страхом. Объект был небольшой, легко было ошибиться при заходе на цель. Земля дрожала, как при землетрясении. Бомбили с поразительной точностью. Одновременно били из минометов. Укрепление было захвачено лобовой атакой.

Вернулись в деревню, где останавливались на отдых. Аугусто с Рокой и Эспиналем выкупались в речушке, протекавшей поблизости. О войне не говорили. У Аугусто опять появилась та отрешенная улыбка, которая так поразила когда-то друзей.

— Почему ты не пытаешься устроиться в авточасть?

— Как? У меня нет никаких связей. Мой зять говорил с одним капитаном, но после этой заварухи на Эбро… Не знаю! Пожалуй, лучше постараться поступить на краткосрочные курсы младших лейтенантов. Думаю, что с моим образованием сейчас примут.

— Но…

— Знаю наперед, что ты скажешь. Что все мои суеверия — ерунда, как и мое желание выжить, страх перед развернутой цепью, моя выдумка насчет Родригеса, но, по-моему, я такой же трус и такой же храбрец, как остальные. Я иду туда, куда мне приказывают, не отчаиваясь, не хныча, не закатывая истерики, хотя мне очень страшно. Но если приходится стрелять, лучше стрелять офицером. По крайней мере отдохну хоть немного, пока буду на курсах.

— А это не так плохо, дружище!

Аугусто улыбнулся.

— Ты думаешь? Однако из этого тоже может ничего не получиться. Не спрашивай почему. Люди так глупо устроены.

Аугусто болтает, смеется, шутит со своими друзьями Рокой и Эспиналем. Но когда он один, его охватывает тоска. «Берта, наверно, тоже страдает». Она, как и он, осталась одна, без помощи, без надежды.

И сейчас Аугусто один. Он идет к дому, в котором расположилась канцелярия. Рока отправился в штаб. Итак, Аугусто один. У него ничего не осталось: ни воспоминаний, ни иллюзий. Жарко. Аугусто вспотел. Капли пота стекают по лбу, щекочут брови. Ночь входит в окно и застигает его врасплох. Неужели ему суждено упасть в ее черную бездну и сгинуть там? Он ничего не знает, смутные, неясные мысли не дают ему сосредоточиться. В доме напротив он видит продолговатое окно. Оно закрыто. Стекла отражают свет луны, и окно кажется дверями, распахнутыми в какой-то таинственный мир. Лает собака. Потом все затихает. Темнота и молчание сгущаются. Чувство одиночества становится нестерпимым. Аугусто на ощупь блуждает в лабиринте своих горьких мыслей. Ночь разрывает выстрел. Аугусто вскакивает и высовывается в окно. Всматривается в темноту. Лают собаки, где-то далеко слышны голоса. Снова все замолкает.