Лесник Степаныч и его пёс Цыган живут на дальнем кордоне, в пяти километрах от деревни Сосновка. Вокруг дома лесника буйно растёт шиповник и боярышник.

— Они самые полезные, — говорит Степаныч. — Настойка шиповника лекарство от сорока болезней, а у боярышника древесина прочная, вязкая, радужная. Недаром из неё точат художественную посуду, игрушки. А я ложки и черпаки режу.

На полках у Степаныча лежат деревянные заготовки и свежеструганные изделия, пахучие, с тёмными прожилками — разводами. Кто бы ни зашёл к Степанычу, без ложки или черпака не уходит. Два раза в неделю к леснику на велосипеде приезжает почтальонша Лиза, светловолосая, голубоглазая, самая приветливая девушка в Сосновке. Лиза привозит Степанычу газеты, а Цыгану печенье. Степаныч угощает почтальоншу чаем с брусничным вареньем. За самоваром Степаныч говорит:

— Вчера приходил сохатый с семейством. Вот повадился… Овощи любят… А впервые они пришли ко мне зимой. Раз под утро слышу — Цыган заливается. Вышел, а они стоят у калитки. Пара лосей с лосёнком. Зима-то снежная была, и корм они доставали с трудом. Вот и пришли. Ну я вынес им картофелины, морковь… С того дня стали частенько подходить. И вот сейчас навещают…

— Они любят вас, — смеётся Лиза, — потому что вы добрый — животные ведь всё чувствуют.

— Звери вообще тянутся к людям, хотят, чтоб их приручили… А в лютую стужу им, ясное дело, тяжеловато. В первую зиму, когда я здесь начал только работать, не раз находил замёрзших кабанов, птиц. Они мёрзнут не от холода, а от голода. Синицы, так те без еды замерзают прямо на лету… Вот я и сделал кое-где кормушки. Оставляю пучки сена, корки, очистки… Что стоит-то поделиться… А ведь когда я был подростком, охотился. Да-а. У отца была берданка. От нужды, конечно, охотился, не забавы ради. Раз на охоте убил селезня. Вытащил его из камышей. У него были перебиты крылья. И вот держу его, значит, в руках… на перьях кровь, и чувствую, как бьётся его сердце. А он смотрит на меня и тихо крякает, как бы просит о помощи. Потом затих и начал остывать. И вот тут-то мне стало не по себе. Я понял всю жестокость охоты. «И зачем, — думаю, — лишил жизни такую красивую птицу?» Я представил, как он красовался перед своей подругой, ходил вокруг неё кругами, привставал и хлопал крыльями… как потом выводил бы утят на плёс, обучал их нырять и летать, как охранял бы свой выводок… Да-а. Человек может многое сделать, но вот живую птицу не сделает никогда.

Лиза сообщает Степанычу последние деревенские новости, потом прощается:

— Ну, я поехала. Спасибо за варенье, очень вкусное.

— Тебе спасибо за газеты, — отзовётся Степаныч. — И на-ка ложку возьми. В хозяйстве пригодится.

Лиза вскакивает на велосипед, машет рукой. Цыган провожает её до самой деревни.

Часто, тоже на велосипеде, к Степанычу заезжает ветеринар Костя, серьёзный, вихрастый парень. Он из райцентра и в Сосновке работает всего несколько месяцев.

— Наш ветеринар чудной какой-то, — говорит Лиза Степанычу. — В клуб не ходит, все вечера дома сидит, книжки почитывает, приёмник слушает… Вот просто интересно, почему он в клуб не ходит, а к вам приезжает?

— У нас общая привязанность к животным, — объясняет Степаныч.

В жаркие летние дни кордон залит солнцем; от елей бьёт горячей хвоей, сосны потрескивают чешуйчатой корой, в воздухе — терпкие испарения. Воздух тягучий, липкий. Только у речки прохладно. Она течёт вдоль кордона, мелководная, извилистая. На её берегах много золотистой ягоды вкуса печёного яблока. Это морошка, или «княженка», как её называют местные.

В полдень к речке тянутся все обитатели леса. Лучший «пляж» занимают кабаны. Радостно похрюкивая, точно ватага ребят, они влетают в воду, поднимая тучу брызг. Искупаются, начинают валяться на песке; некоторые, молодые, носятся друг за другом: потом хряк, а за ним и всё стадо, зарывается в песок, поглубже, чтоб не перегреться на солнцепёке.

В тенистый бочаг, спасаясь от жары и слепней, заходят лоси. Заходят медленно и важно. Войдут и долго стоят с закрытыми глазами — дремлют, но ушами насторожённо шевелят — прислушиваются, как бы кто не подкрался.

На мелководье тут и там плещутся сороки и разные мелкие птахи. Окунутся несколько раз и бьют по воде крыльями. Иногда, задрав лапы, заваливаются на бок — прямо как загорающие купальщики. Вылезут из воды, отряхиваются, распушив оперение. Потом одни взлетят на ветви, растопырят крылья и обсыхают, другие ложатся в лунки на берегу и лапами обсыпают себя песком, при этом то и дело ссорятся за более удобные, как им кажется, лунки.

Изредка к реке, тяжело дыша, подходит лисица. О её приближении всех оповещают сороки; их тревожная трескотня — верный сигнал об опасности. Заслышав сорок, остальные птицы взлетают на деревья, лоси выбегают из воды, кабаны выскакивают из укрытий.

Лисица не купается, только полакает воду и спешит назад, в нору, подальше от палящего солнца. До норы, перелетая с ветки на ветку и треща, её сопровождают сороки. Лисица скроется под корнями раскидистой ели, а сороки ещё долго сидят на ветвях и негодующе бормочут. Потом, успокоившись, вновь подлетают к реке и уже трещат раскатисто, победоносно, как бы говорят, что они прогнали непрошеную гостью и все могут возвращаться.

Ниже по течению реки, в самом конце кордона, — хозяйственные постройки бобров: плотина и хата. Перед плотиной — большой омут, заросший осокой, а к хате тянутся волоки — тропы, по которым бобры подтаскивают строительный материал и разные лакомства, вроде тонких осин. Вокруг омута пустынно — никто не решается подходить к владениям речного хозяина. Старый бобр свирепый, и зубы у него крепкие — легко «перепиливает» даже толстые деревья.

Степаныч с бобрами соседствует давно, с тех пор как на речку завезли пару молодых зверей. Вначале бобры боялись лесника — чуть заслышат его шаги, плюхаются в омут. Потом привыкли, стали и при нём вылезать из воды. Случалось, встанут на задние лапы, всматриваются, принюхиваются. А Степаныч посвистит им негромко — «свои, свои, не пугайтесь». Так и подружились. Теперь, когда Степаныч подходит к хате, бобры вообще не прячутся: сидят перед жилищем, грызут ветки, или чистят мех, или укрепляют плотину — в общем, занимаются своими делами как ни в чём не бывало.

Как-то в Сосновку прибежал Цыган: шерсть вздыблена, глаза ошалелые. С громким лаем пёс подбегал то к дому почтальонши, то к дому ветеринара тех, кого он лучше всех знал в деревне. Но Лиза накануне уехала в райцентр, а Костя находился в загоне для коров — осматривал телят. Все жители деревни были на сенокосе, только двое мальчишек бегали по улице запускали змея. Они-то и увидели Цыгана и подумали, что в деревню пришёл Степаныч, но потом заметили — лесник не появляется, а пёс с беспокойством носится от дома к дому. Мальчишки поняли, что на кордоне что-то случилось, и о своей догадке сообщили ветеринару.

Костя сел на велосипед и, сопровождаемый Цыганом, покатил к леснику. Ещё издали, подъезжая, он увидел, что у крыльца дома сидит… медведь. Бурый медведь, со сбитой шерстью и проплешинами, сидел, привалившись к срубу, и ревел. Завидев велосипедиста и собаку, медведь смолк, потом наклонил массивную голову, неуклюже повалился на бок и стал жалобно выть. Навстречу Косте вышел Степаныч.

— Вот с утра сидит. Выломал калитку и уселся. Пришёл за помощью. У него чего-то с задней лапой, всё её поджимает.

— Как же её осмотреть? — недоумённо спросил Костя. — Он же меня прибьёт.

— Раз сам пришёл, не тронет. Да и старый он, видать, людей встречал не раз. А я его ещё сладостями отвлеку. Сейчас помажу хлеб черничным вареньем.

Степаныч с Костей направились к дому, а Цыган стал из-за кустов негромко облаивать лохматого пришельца. Когда лесник с ветеринаром подошли к крыльцу, медведь перестал выть и задрал заднюю лапу — явно показывая, где у него нестерпимая боль. Меж «подушек» медвежьей стопы виднелась острая сосновая щепа.

— Видать, на лесосеке занозил, — сказал Степаныч. Потом намазал вареньем ломоть хлеба и протянул медведю, но тот на еду даже не взглянул. Отвернулся и закрыл глаза. Он как бы говорил: «Вылечите мне скорее лапу. Я всё стерплю, без всяких сладостей».