доспехов для Яцека, а остальное предусмотрительный и опытный ксендз Войновский посоветовал купить в Варшаве или в Кракове. Это заняло несколько дней с утра до вечера, причем почти совсем уже оправившийся от незначительной раны Станислав Циприанович усердно помогал Яцеку, с которым он все больше сходился и сближался.

Оба старика были весьма довольны этим. А благородный пан Серафим начал даже сожалеть, что Яцек так скоро уезжает, и уговаривать ксендза не слишком торопить его с отъездом.

— Я понимаю, — говорил он, — прекрасно понимаю, зачем вы хотели бы, преподобный отец, снарядить его как можно скорее, но я должен откровенно сказать, что я об этой девушке думаю не плохо!.. Это правда, что в первый момент после поединка она не слишком любезно приняла Яцека, но подумайте, что и Стах и Букоемские только что ее и пани Винницкую вырвали из волчьей пасти, что же удивительного, что при виде их ран и крови ее охватил гнев, который, насколько мне известно, умышленно раздувал в ней Понговский. Старик страшно упрямый человек, но девушка, когда я был там, подошла ко мне ужасно огорченная: «Признаюсь, — говорила она, — что мы поступили с ним несправедливо, и мы должны чем- нибудь утешить его». И тут же глазки ее залились слезами, так что мне даже жаль стало. Нет, душа у нее справедливая и к обиде чуткая…

— Ради бога, Яцек не должен об этом знать, а не то сердце у него опять сожмется, а он только что немного вздохнул свободно. Убежал оттуда без шапки, поклялся, что не вернется, и да поможет ему Господь в этом. Женщины, ваша милость, подобны тем огонькам, что в Едльне по ночам по болотам бродят. Догоняешь его — он убегает; убегаешь от него — он догоняет… Вот это как!..

— Мудрая это мысль, я должен сохранить ее для Стаха, — произнес пан Серафим.

— А Яцек пусть себе едет поскорее. Я приготовил ему письма к различным знакомым и сановникам, которых я знал, когда они не были еще ими, и к знаменитым воинам… В этих письмах я рекомендую и вашего сына как достойного кавалера, а когда и ему придет время отправляться, я ему дам и отдельно, хотя это, вероятно, будет излишним, ибо Яцек сам проложит там ему путь. Пусть себе служат вместе.

— От всей души благодарю вас, преподобный отец. Да, пусть они служат вместе и пусть до конца жизни пребывают в постоянной дружбе. Вы говорили о полке королевича Александра, которым командует Збержховский. Доблестный это полк, быть может, первый из всех гусарских, и я бы очень хотел, чтобы Станислав попал в него, но он мне сказал так: «Легкая конница работает шесть дней в неделю, а гусары как бы только в воскресенье».

— Он правду сказал, — отвечал ксендз. — Конечно, гусаров не посылают в разъезды, и редко кто из них выезжает на единоборство, ибо такому рыцарю непристойно сражаться с первым встречным. Но зато, когда, наконец, наступит их воскресенье, то они так напьются крови и столько набьют людей, что другие и в шесть дней не прольют столько крови. Наконец ведь не войной распоряжаются, а война приказывает, и иногда случается, что гусары имеют работу и по будням.

— Вам это лучше всех известно, преподобный отец.

Ксендз Войновский закрыл на мгновение глаза, словно желая яснее вспомнить минувшие времена, потом поднял кубок, поглядел сквозь стекло на мед, сделал два глотка подряд и сказал:

— Так было, когда мы под конец шведской войны пошли наказать изменника курфюрста за заговор с Карлом. Маршал Любомирский понес огонь и меч под самый Берлин. Я служил тогда дружинником в его собственном гусарском полку, которым командовал Виктор. Защищался от нас бранденбуржец, как только мог: и пехотой и ополчением, в котором была немецкая шляхта, и вот тут, говорю вам, ваша милость, у нас, гусар, как у простых казаков, в конце концов еле руки ворочались в плечевых суставах.

— Такая это была тяжелая работа?

— Работа-то не была тяжелая, потому что при одном нашем виде у несчастных мушкеты и пики дрожали в руках, как ветки на ветру, но работали мы целыми днями с утра до вечера. Вонзаешь ли копье в грудь или в спину, — устаешь одинаково. Эх, хорошая это была экспедиция! Как говорится, трудолюбивая, и своим чередом. Никогда в жизни я не видал столько человеческих и лошадиных задов, сколько тогда. Мы уничтожили почти половину бранденбуржцев так ловко, что даже Лютер в аду заплакал.

— Приятно вспомнить, что измена понесла заслуженное наказание.

— Конечно, приятно. Приехал потом курфюрст к пану Любомирскому просить икра. Я этого не видал, но говорили потом солдаты, что пан маршал ходил по майдану подбоченившись, а курфюрст униженно бегал за ним и кланялся так, что едва не касался париком до земли, и колени его обнимал и, говорили, даже целовал, куда ни попало; но этому я не очень-то верю, так как маршал, хоть и был горд и любил прижать врага, но человек был политичный и не допустил бы ни до чего подобного.

— Дай Бог, чтобы теперь с турками пошло так же, как тогда с бранденбуржцами.

— Не большой я знаток, но зато опытный, и скажу откровенно вашей милости, что я думаю, что пойдет так же, а может быть, даже и еще лучше. Пан маршал был опытным и, главное, счастливым полководцем, но все же его нельзя сравнить с нашим, ныне благополучно царствующим его величеством королем.

Потом они начали вспоминать все королевские победы и битвы, в которых они сами принимали участие, выпивая за здоровье короля и радуясь, что молодежь под командой такого полководца не только испытает все ощущения войны, но и прославит себя, тем более, что предстоящая война должна была вестись с вековечными врагами креста.

Правда, никто еще о ней ничего точно не знал.

Еще не было также известно, обратится ли турецкая сила прежде всего на Речь Посполитую, или на австрийского императора. Вопрос о союзе с австрийском двором должен был возбудиться только на сейме. Но уже на всех шляхетских съездах и маленьких уездных сеймах говорили только о войне. Сановники, бывавшие в Варшаве и при дворе, предсказывали ее наверняка, а кроме того, весь народ проникся предчувствием, что война неизбежна, — предчувствием, едва ли не более сильным, чем уверенность, и основанным как на предварительной деятельности короля, так и на всеобщей народной воле и народных предначертаниях.

По дороге из Радома ксендз Войновский пригласил обоих Циприановичей заехать к нему отдохнуть, после чего он собирался вместе с Яцеком отправиться к ним в Едлинку. Между тем к нему неожиданно приехали трое Букоемских. Марк, у которого была повреждена ключица; не мог еще двигаться, но Матвей, Лука и Ян приехали поблагодарить старика за перевязку. Хотя у Яна недоставало мизинца, а у старших были огромные шрамы — у одного на лбу, а у другого на щеке, но в общем все уже совершенно оправились и выглядели молодцами.

Два дня тому назад они уже побывали в пуще на охоте и, натолкнувшись на спящую в берлоге медведицу, закололи ее рогатинами, а медвежонка привезли в подарок ксендзу, любовь которого к лесным животным была известна повсюду.

Старичок, которому пришлись по сердцу эти «добрые ребята», чрезвычайно обрадовался и им и медвежонку и даже прослезился от смеха, когда тот, схватив один из кубков, налитых для гостей, начал рычать во всю глотку для возбуждения надлежащего страха и защиты своей добычи.

Потом, видя, что ее никто у него не отнимает, он стал на задние лапы и выпил мед, совсем как человек, что вызвало еще большее веселье среди присутствующих.

— Нет, я не сделаю его ни экономом, ни пасечником, — говорил развеселившийся ксендз.

— Ого, — воскликнул, смеясь, Станислав Циприанович, — недолго он побыл в школе у Букоемских, но в один день научился тому, чему не научился бы и за всю жизнь в лесу.

— Вот и неправда, — отвечал Лука. — Это животное по природе уж так умно, что знает, что хорошо. Как только мы привезли его из лесу, он сейчас же выпил горилки, точно привык каждый день ее пить в лесу, а потом ткнул собаку по морде: «Вот тебе, дескать, не обнюхивай», — и пошел спать.

— Благодаря вам я получу от него истинное утешение, — проговорил ксендз, — но экономом его не сделаю. Он хоть и большой знаток напитков, да, пожалуй, слишком усердно стал бы ухаживать за ними.