заметив дым, выходящий из спыховских труб, крестился и начинал молиться своему патрону, потому что укоренилась вера, будто Юранд ради мщения продал душу нечистому.

О Спыхове рассказывались страшные вещи: будто через топкие болота, среди дремучих, затянутых ряской омутов, ведет туда такая узкая тропинка, что двое мужей на конях не могут проехать по ней рядом; что по обеим сторонам ее валяются немецкие кости, а по ночам на паучьих ногах ходят по ней головы утопленников, стеная, воя и затаскивая людей в омут вместе с лошадьми. Упорно говорили, что в самом городке частокол украшен человеческими черепами. Правдой во всем этом было лишь то, что в покрытых решетками ямах, вырытых под спыховским двором, томилось несколько десятков узников и что имя Юранда было страшнее всех вымыслов о скелетах и утопленниках.

Збышко, узнав о его прибытии, тотчас поспешил к нему, но так как это был отец Дануси, то он шел с некоторой робостью в сердце. Что он выбрал Данусю дамой своего сердца и дал ей клятву верности, этого ему никто не мог запретить, но потом княгиня обручила его с Данусей. Что скажет на это Юранд? Согласится или не согласится? И что будет, если отец крикнет: 'Не бывать этому!' Вопросы эти томили тревогой душу Збышки, потому что Дануся уже нужна была ему больше всего на свете. Храбрости прибавляла ему только мысль, что Юранд сочтет заслугой, а не проступком с его стороны нападение на Лихтенштейна, потому что ведь он сделал это, чтобы отомстить за Данусину мать, и едва не лишился за то собственной головы.

Между тем он принялся расспрашивать придворного, пришедшего за ним к Амылею:

— А куда вы меня ведете? В замок?

— Конечно, в замок. Юранд остановился там же, где двор княгини.

— А скажите-ка мне, каков он? Чтобы мне знать, как с ним говорить…

— Что вам сказать? Это человек, совсем не похожий на других людей. Говорят, он раньше веселый был, покуда у него кровь не запеклась.

— А умен он?

— Хитер, потому что других бьет, а сам не дается. Глаз у него только один, потому что другой немцы ему из лука прострелили, но он и одним глазом видит человека насквозь. С ним не поспоришь… Любит он только княгиню, госпожу нашу, потому что ее придворную девушку взял себе в жены, а теперь и дочка его у нас растет.

Збышко вздохнул с облегчением.

— Так вы говорите, что он воле княгини не воспротивится?

— Я знаю, что вам хочется узнать, и что слышал, то и скажу. Говорила ему княгиня о вашем обручении, потому что нельзя было бы утаить. Но что он на это сказал — неизвестно.

Так разговаривая, дошли они до ворот. Начальник королевских лучников, тот самый, который когда- то вел Збышку на казнь, теперь дружески кивнул ему головой, и, пройдя мимо караула, они очутились во дворе, а потом вошли в расположенный справа флигель, который занимала княгиня.

Придворный, встретив у дверей мальчика-слугу, спросил:

— А где Юранд из Спыхова?

— В Косой комнате, с дочерью.

— Значит, туда, — сказал придворный, указывая на дверь.

Збышко перекрестился и, откинув от открытых дверей занавесь, вошел с бьющимся сердцем. Но он не сразу нашел Юранда из Спыхова, потому что комната была не только 'Косая', но и темная. Только через минуту увидел он белокурую головку девочки, сидящей у отца на коленях. Они тоже не слышали, как он вошел; поэтому он остановился у занавеси, кашлянул и наконец сказал:

— Слава Господу Богу нашему.

— Во веки веков, — отвечал Юранд, вставая.

В этот миг Дануся подбежала к молодому рыцарю и, схватив его за руку, стала кричать:

— Збышко, папа приехал.

Збышко поцеловал у нее руку, потом вместе с ней подошел к Юранду и сказал:

— Я пришел вам поклониться: вы знаете, кто я?

И он слегка наклонился, делая руками такое движение, точно хотел обнять ноги Юранда. Но тот схватил его за руку, повернул лицом к свету и стал молча вглядываться в него.

Збышко уже немного оправился и, подняв любопытный взор на Юранда, увидел перед собой мужчину почти гигантского роста, с русыми волосами и такими же русыми усами, с рябым лицом и одним глазом железного цвета. Ему казалось, что этот глаз хочет пронзить его насквозь, и смущение снова стало его охватывать; наконец, не зная, что сказать, но желая обязательно сказать что-нибудь, чтобы прервать неприятное молчание, он спросил:

— Так это вы Юранд из Спыхова, отец Дануси?

Но тот только указал ему на дубовую скамью, на которой уселся и сам, и, не сказав ни слова, продолжал вглядываться. Наконец Збышке это надоело.

— Знаете, — сказал он, — нескладно мне так сидеть, точно перед судом. Тут только Юранд проговорил:

— Так это ты на Лихтенштейна напал?

— Ну да, — отвечал Збышко.

В глазу пана из Спыхова блеснул какой-то странный свет, и грозное лицо его слегка прояснилось. Потом он взглянул на Данусю и снова спросил:

— И это ради нее?

— А то ради кого же? Должно быть, вам дядя рассказывал, как я дал ей клятву сорвать с немецких голов павлиньи перья? Но их будет не три пучка, а, по крайней мере, столько, сколько пальцев на обеих руках. Тут я и вам мстить помогу, потому что ведь это за Данусину мать.

— Горе им! — отвечал Юранд.

И опять наступило молчание. Однако Збышко, сообразив, что, выражая свою ненависть к немцам, он попадает Юранду прямо в сердце, сказал:

— Не прощу я им, хоть они уж чуть не сгубили меня.

Тут он повернулся к Данусе и прибавил:

— Она спасла меня.

— Знаю, — сказал Юранд.

— А вы за это не сердитесь?

— Уж коли ты дал ей клятву, так скажу: таков рыцарский обычай.

Збышко сперва не решался, но потом вдруг заговорил с заметной тревогой:

— Видите ли… она мне накинула на голову покрывало… Все рыцари слышали, и францисканец, который стоял возле меня с крестом, слышал, как она сказала: 'Он мой'. И верно, Богом клянусь, что до самой смерти не буду больше ничей.

Сказав это, он снова стал на колени и, желая показать, что знает рыцарский обычай, с великим почтением поцеловал оба башмака сидящей на ручке кресла Дануси, а потом встал и, обращаясь к Юранду, спросил:

— Видали вы другую такую? А?…

А Юранд внезапно положил на голову обе свои страшные, смертоносные руки и, закрыв глаза, глухо ответил:

— Видел, да немцы ее у меня убили.

— Так слушайте же! — воскликнул Збышко. — Одна у нас обида и одна месть. Немало и наших людей из Богданца перебили из лука собачьи дети немцы… Не найти вам для вашего дела никого лучше меня… Это мне не в диковину! Спросите дядю. На копьях ли, на топорах ли, на длинных или коротких мечах — мне все равно. А говорил вам дядя о фризах?… Стану я вам резать немцев, как баранов, а что касается девочки, так на коленях стоя клянусь вам, что за нее с самим чертом стану драться и не отдам ее ни за земли, ни за стада, ни за какие богатства, и хоть бы давали мне без нее замок со стеклянными окнами — я и замок брошу, а пойду за ней на край света…

Юранд некоторое время сидел, закрыв лицо руками, но наконец словно проснулся и сказал с грустью:

— Понравился ты мне, мальчик, но тебе я ее не отдам, потому что не про тебя, несчастный, она писана.