— Не из ордена, но немец из Лентца, известный разбоями и грабежами.

— Что же с ним сталось?

— У Юранда на цепи сидит. Но у него тоже есть в плену два мазура, шляхтичи: он их хочет отдать в обмен за себя.

Снова наступило молчание.

— Господи Иисусе Христе, — сказал наконец Збышко, — значит, Лихтенштейн будет жив и этот немец из Лентца тоже, — а нам погибать без отмщения. Мне голову отрубят, а вы, должно быть, тоже зиму не проживете.

— Эхма! И до зимы-то не дотяну. Хоть бы тебя как-нибудь спасти.

— Видали вы здесь кого-нибудь?

— Был у каштеляна краковского, потому что как только узнал, что Лихтенштейн уехал, думал, что тебя помилуют.

— Как, Лихтенштейн уехал?

— Уехал в Мальборг, как только умерла королева. Был я тогда у каштеляна, но он сказал так: 'Вашему племяннику не потому отрубят голову, что хотят угодить Лихтенштейну, а потому, то таков приговор, и здесь ли Лихтенштейн, или его нет — это все равно. Хоть бы меченосец даже умер — и тогда ничто не изменится, потому что, — говорит, — закон блюдет справедливость, это не то, что кафтан, который можно вывернуть подкладкой наружу. Король, — говорит, — может помиловать, но больше никто'.

— А где король?

— После похорон уехал на Русь.

— Ну, значит, нет спасения.

— Никакого. Каштелян еще вот что сказал: 'Жаль мне его, потому что и княгиня Анна за него просит, но если не могу, так уж не могу'.

— А княгиня Анна тоже еще здесь?…

— Да пошлет ей Господь Бог! Вот добрая госпожа! Она еще здесь, оттого что дочь Юранда захворала, а княгиня ее любит, как родное дитя.

— Боже мой! Так и Дануся захворала? Что же с ней?

— Почем я знаю… княгиня говорит, что ее кто-то сглазил.

— Наверное, Лихтенштейн. Никто, как Лихтенштейн. Ах он, собачий сын!

— Может быть, и он. Да что с ним поделаешь? Ничего.

— Так потому-то меня все и забыли, что она была больна…

Сказав это, Збышко стал большими шагами ходить по комнате, но наконец схватил руку Мацьки, поцеловал ее и сказал:

— Пошли вам Господь за то, что вы умрете из-за меня, но раз вы в самую Пруссию ездили, то пока окончательно не ослабеете — сделайте ж для меня еще одно дело. Подите к каштеляну и скажите, чтобы он отпустил меня под честное слово рыцаря хоть на двенадцать недель. Потом я вернусь — и пусть мне отрубят голову, — но ведь не может же быть, чтобы мы погибли без всякого мщения. Вот что… поеду я в Мальборг и сейчас же пошлю Лихтенштейну вызов. Иначе быть не может. Либо ему помирать — либо мне.

Мацько покачал головой:

— Пойти-то я пойду, да позволит ли каштелян?

— Я дам честное слово рыцаря, на двенадцать недель, мне больше не нужно…

— Что тут толковать: на двенадцать недель. А если ты будешь ранен и не вернешься, что тогда станут думать?…

— Хоть на четвереньках, а вернусь. Да вы не бойтесь. Кроме того, может быть, за это время король вернется с Руси, и у него можно будет просить помилования.

— Верно, — сказал Мацько. Но, помолчав, прибавил:

— Дело в том, что каштелян сказал мне еще вот что: 'Мы забыли о вашем племяннике из-за смерти королевы, но теперь пора все это кончить'.

— Позволит, — уверенно отвечал Збышко. — Ведь он же знает, что шляхтич свое слово сдержит, а отрубят ли мне голову сейчас или после Михайлова дня, это ему все равно.

— Эх, нынче же пойду.

— Нынче вы ступайте к Амылею и маленько отдохните. Пусть вам какого-нибудь лекарства приложат к ране, а завтра ступайте к каштеляну.

— Ну, значит — с Богом.

— С Богом.

Они обнялись, и Мацько направился к двери, но на пороге остановился и, нахмурив лоб, словно о чем-то вспомнил.

— Да ведь у тебя еще нет рыцарского пояса: Лихтенштейн скажет тебе, что не станет драться с непосвященным. Что ты тогда с ним сделаешь?

Збышко призадумался, но только на миг.

— А как же на войне? — сказал он. — Разве рыцарь выбирает обязательно одних рыцарей?

— Война — одно дело, а поединок — совсем другое.

— Верно… только… постойте… Надо что-нибудь сделать… Ну вот — выход есть. Князь Януш меня опояшет. Если княгиня и Дануся его попросят, он опояшет. А я по дороге подерусь еще в Мазовии, с сыном Миколая из Длуголяса.

— За что?

— За то, что Миколай, знаете, тот, который состоит при княгине и которого зовут Обухом, сказал, что Дануся — 'мразь'.

Мацько с удивлением посмотрел на него, а Збышко, желая, видимо, получше объяснить, в чем тут дело, продолжал:

— Этого я, конечно, тоже не могу простить, а с Миколаем мне драться нельзя: ведь ему лет восемьдесят.

На это Мацько сказал:

— Слушай, парень. Жаль мне твоей головы, но ума твоего не жаль, потому что ты глуп, как козел.

— Да вы чего сердитесь?

Мацько ничего не ответил и хотел уйти, но Збышко еще раз подскочил к нему:

— Что же Дануся? Здорова? Не сердитесь из-за пустяков. Ведь вас так долго не было.

И он снова наклонился к руке старика, а тот пожал плечами, но ответил уже несколько мягче:

— Здорова, только ее еще не выпускают из комнаты. Будь здоров.

Збышко остался один, но как бы возрожденный душой и телом. Ему было радостно думать, что впереди еще три месяца жизни, что он поедет в дальние страны, разыщет Лихтенштейна и сразится с ним не на живот, а на смерть. При одной мысли об этом радость наполняла его грудь. Хорошо хоть двенадцать недель чувствовать под собой коня, ездить по вольному миру, сражаться и не погибнуть без отмщения. А потом пусть будет что угодно, — ведь это же огромное протяжение времени. Король может вернуться с Руси и простить его, может вспыхнуть та война, которую все давно предсказывали. Может быть, сам каштелян, увидев через три месяца того, кто победил Лихтенштейна, скажет: 'Ступай на все четыре стороны'. Ведь Збышко ясно чувствовал, что, кроме меченосца, никто не ненавидел его, и что сам строгий каштелян краковский только как бы по необходимости приговорил его к смерти.

Надежда все разгоралась в нем, потому что он не сомневался, что в этих трех месяцах ему не откажут. Напротив, он думал, что ему дадут времени даже больше, потому что такой случай, чтобы шляхтич, поклявшись рыцарской честью, не сдержал слова, не может даже прийти в голову старому владыке Тенчина.

И вот, когда Мацько на другой день под вечер пришел в тюрьму, Збышко, который уже еле мог сидеть на месте, кинулся к нему навстречу и спросил:

— Позволил?

Мацько сел на постель, потому что от слабости не мог стоять; с минуту он тяжело дышал и наконец ответил: