сугробе: Hie sunt leones[5].
А когда наступает зима и добрые хозяева жмутся к огню — вы видите, как они хитрят, играя в кости? Когда всяк предается безделью и блаженствует в укромном уголке, как вы думаете, чем тогда занят король?
Подставив спину непогоде, бродит он по снегу. Беспокойный дух его стремится куда-то в полуденные земли, где произрастает дерево, напоминающее веер, где заливается трелями соловей и по мягонькому, меленькому песочку ползут, переваливаясь, черепахи.
— Ах, быть властителем — нелегкое занятие! Слуги, что, сидючи у камина, поджаривают свой левый бок, лениво поворачиваются и отгоняют стражу:
— Тише, черт побери! Перестань ты колотить в свой барабан, а не то переломаю барабанные палочки! Убирайся подальше! И не показывайся мне нынче на глаза!
В воскресный праздник простак жаждет разогнуть хребет, а вот благородный, увенчанный славой король велит оседлать ему коня. Устраивает бешеную скачку. Он одет в охотничий костюм. Стройность фигуры подчеркивают великолепные ткани, две зеленые бархатные полосы ниспадают с плеч, соболина овивает голову, поблескивает золото шпор.
Сбоку от короля едет мазовецкий вельможа Земомысл. Он нахлестывает своего конька, тяжело переводит дух, над его головой трепещет султан из перьев, и голос его теряет силу, его относит ветром.
— Король, в лесах у меня тысячи стад, и стада эти совсем не похожи на стада в западных землях. Хочешь, возьми оленя в три раза большего, чем можно встретить в твоих дубравах. Не желаешь ли украсить его рогами свой шатер? Не хочешь ли выманить медведя из берлоги? А может, загнать волчью стаю?
Король стремглав несется дальше. И только в самой глубине дебрей натягивает узду коня. Там — небольшой ток, тропа немного расширяется. Король остановился, к нему подскакивает мазовецкий вельможа, а вслед за ним — запыхавшаяся дружина: девять шляхтичей, ландмистр, добрый дьякон, милые господа. Король утишает горделивые мысли, он приветлив, он приклоняет слух к свите; однако вельможа и девять его друзей, рыцари и ландмистр не могут сообщить ничего приятного.
1 Здесь обитают львы (лат.).
И кажется, что в присутствии короля один поглупел, другой осип, а у третьего иссяк источник красноречия.
Король окинул свою свиту взглядом. Отметил, как силятся все придумать что-нибудь веселенькое, да безуспешно! Напрасная суета! Сумасшедшая была скачка! Свитские растеряны, и каждый прячется в панцирь своей шкуры. Воцарилась гробовая тишина. Слышно лишь побрякиванье сбруи, дыхание лошадей, покашливание да крик ворона. В это мгновение белочка, разбуженная солнечным светом, перескочила с ветки на ветку. Король улыбнулся, протянул к дереву ладонь, и, словно по этому знаку и по воле случая, на тропу, прямо к королевской дружине выбежал из лесной. чащи Кмитас. Он не походит на обычных людей. Одежды его сшиты из шкур, космы растрепаны, руки и бедра у него могучие, словно у медведя. Кмитас слыхом не слыхивал ни о каком чешском короле. Ведать, не ведал, думать не думал, он просто веселился! Прыгнул и, корчась со смеху, мигом повернулся налево, а потом — направо. И не успел король глазом моргнуть, взлетел на ветви и, точно так же, как белка, легко управляя своими членами, начал прыгать с дерева на дерево и орать во все горло.
Король, подивившись такому чуду, дал знак псарю, державшему гончих, спустить с привязи одну из собак. Пес, дрожа от нетерпения схватить скачущее существо, в великой ярости сорвался с цепи, однако едва он настиг свою жертву, Кмитас выскочил ему навстречу и ударом кулака убил наповал.
— Ах, — воскликнул владыка, — в жизни своей я не видывал ничего подобного! Уж не дьявол ли это? Да непохоже. В уголках его губ таится улыбка, а дьяволы не улыбаются.
Меж тем мазовецкий вельможа, не ведавший, что у людей, обитающих в его лесах, водятся такие странные привычки, выспрашивал у егерей, кто этот прыгун. Прознав, что зовут прыгуна Кмитас, вспомнил он встречу у монастыря, непринужденно обратился к королю и, ничего не выдумывая, просто рассказал ему о приключениях Кмитаса. После того как недоразумение развеялось, дружина повеселела и взбодрилась.
Кмитас тем временем стоял, вытаращив глаза. Когда же он осмелел, какой-то слуга оттащил его в сторонку и зашептал:
— Хам, негодник, паршивый сын паршивого отца, там сейчас говорят о вашем хамском отродье и о твоих проделках. А ведет расспросы сам король! Король! Король! Ты что, в первый раз слышишь это высокое имя и в твоей дурьей башке нет никакого страху? А твои когти так и не отцепятся от дерева? Спускайся вниз! Да смотри у меня не балуй, а не то схлопочешь!
Кмитас рассмеялся в ответ, и если прежде выкидывал веселые коленца, то теперь пустился просто в сумасшедший пляс! Милостивый государь бросил ему какую-то монетку, вынув ее из кошелька прислужника, и молвил, обратясь к мазовецкому вельможе:
— Много в твоих лесах всякой живности, но с этим человеком не сравниться ни рыси, ни дикой кошке!
— Ах, — ответствовал вельможа, — человек, который вызвал твое удивление, всего лишь бедняк. Он принадлежал мне, наверное, даже платил какие-то подати, однако теперь, когда ты остановил на нем свой взор, яви милость, дозволь присоединить его к твоим погонщикам, чтобы ходил он в их ряду самым последним, ибо, хоть и убог он, и ничтожен, а все же проявляет ловкость во время охоты. Может, когда и пригодится, может, и повеселит тебя своим кривлянием.
Речь вельможи была чересчур пространной, и король не дослушал ее до конца. Его мысль увлекла более высокая цель, он тряхнул головою, подзывая кого-то из господ, заговорил с ним о папе и совершенно запамятовал, что слуги меж тем привязывают к седлу человека.
СПОР СВЯЩЕННИКОВ
Назавтра король увидел Кмитаса во дворе. Он был связан. Сидел, опираясь на сваю. Королю не хотелось, чтобы у него на глазах торчал нехристь, и он сделал крестоносцам знак окрестить его.
Тут один священник, из ордена Немецких рыцарей подхватил несчастного и, приговаривая святые слова, собирался уж в присутствии дьякона Разека вылить ему на голову немного воды.
— Оставь свою затею, брат! Не произноси святых слов, вылей обратно в чан святую воду, которой ты намеревался его окропить! Не оскверняй святого обряда, ибо — и это верно так же, как то, что я жив и жажду спасения, — этому бедняге однажды была уже явлена подобная милость. Он крещен! Я тот человек, кто свершил это святое таинство, я его исповедовал и знаю, что с ним приключилось.
— Мой набояшый брат, — сказал тут толмач, — я перетолмачу тебе то, о чем ведет речь крестоносец. Его слова звучат так: слышу, ты глаголешь об уже явленной милости, но кто одаряет милостью, кроме Творца и Спасителя? А как проявляется милость в страшном образе этого бедняги? Я вижу — у него песья голова, а тело — лесного зверя. Он сидит на морозе, и мороз ему нипочем, он двигает своими членами, как животное, порой разражается хохотом, но что касается молитвы или требы, то ничего подобного я от него не слышал.
— А что сказал король? Разве не приказал он пустить нехристя к слугам-христианам, но сперва очистить его, совершив святое крещение? Ей-Богу, не в моих правилах противиться воле владык и следовать воле безумца.
Когда толмач смолк, отмахнулся крестоносец от дьякона и, не обращая более внимания на его вопли, сделал так, как было ему велено.