Настал день, и король пробудился.

Едва разнеслось, что Пршемысл бодрствует, пришли к нему чешские господа, а вслед за ними — дьякон Разек, а затем — поверенный Оломоуцкого епископа, священник из Саксонии родом. Сам епископ был утомлен, прихворнул, сидел у камина и не мог выйти навстречу паломникам, которые утром прибыли в расположение королевского войска. Так что вместо епископа пилигримов встретил его поверенный и перво-наперво пошел сообщить королю, кто да кто из святых отцов к нему пожаловал.

Когда поверенному дозволили говорить, он сказал так:

— Король, здесь несколько святых паломничеств. Одна процессия несет хоругвь, другая — чудесные дары, а третья явилась просто так, сама по себе. Среди паломников — монахи ордена Немецких рыцарей, монахи порванных ряс, они пришли с пустыми руками. Три дня и три ночи они не ели, не пили, тащились по дремучим лесам — только для того, чтоб Преклонить перед тобою колена и иметь возможность вместе с нашими братьями, то бишь — вместе со священнослужителями, которых привел ты, обратиться к Богу с молитвой о спасении твоей души. Молитва крестоносцев, король, пронизает небеса и противу молитв мазовецких монахов весьма почитаема, скажем, как почитаема речь старого шляхтича противу речи новичка, молодого рыцаря, еще не столь сведущего в рыцарских древних обычаях и только вчера посвященного. Святость крестоносцев, появившихся здесь, рождена не только что, не в день последний, она стара и просмолена, как бочка винодела, где хранится вино, выдержанное и славное.

Король дал поверенному ответ и указал ему место ошуюю себя. Потом повелел дьякону по имени Разек отвести крестоносцев к своим священнослужителям.

— Епископ хворает, — молвил он. — Его поверенный останется со мною. Хотелось бы мне, чтобы крестоносцы побеседовали с моими священниками. Пусть выскажут все, что их тревожит, и все, что, по их мнению, можно изменить в их пользу с помощью светской власти.

Едва дослушав короля, дьякон со всех ног бросился к крестоносцам и стал их просить, чтоб не сбрасывали они своих замурзанных сутан и вошли, как были, в опанках, с расплетшейся поясной вервью и порванным капюшоном, то есть в том виде, в каком шли всю дорогу.

Самый старый монах-крестоносец ответил дьякону на латыни, которую до неузнаваемости изменил продолжительный отрыв от школ и монастырей. Разек не понял из этой речи ни слова и, подставив ухо, трижды переспросил, чего желает святой отец и на каком языке он изъясняется.

— Эх, — ответил на это крестоносец, — я изъясняюсь на языке святого Августина, и моя речь звучит колокольным звоном. Ежели ты ничего не уразумел, то я, право, не ведаю, с какой для себя пользой слушаешь ты святую мессу. Короче, твоя латынь ничего не стоит!

Дьякон Разек пожал плечами, отвесил старцу — тот оказался ландмистром — низкий поклон и, насмешливо поглядывая по сторонам, повел славного латиниста и четырех его товарищей к дому, где. поселились священнослужители, приехавшие с королем. Там крестоносцев встретил один каноник. Но переговоры снова не клеились. Никто — ни польские, ни чешские священники — не смог найти общий язык с гостями. Тяжкое дело!

— Как быть, братья? Как растолковать наши соображения? Епископ хворает, его поверенный сидит у короля — а без них не о чем и говорить!

— Епископ не столь слаб, чтоб не мог с ними побесе-дорать. Не лежит он в постели, а греется у огня. Отведите крестоносцев к нему в комнату!

Оломоуцкий епископ Бруно (так же как его поверенный) был немец. Когда появились гости, он произнес всего несколько слов, и крестоносцы почувствовала себя как дома. Начали болтать по-немецки, позабыли про свою латынь, принялись вспоминать о немецких замках, которые похожи один на другой как две капли воды. Епископ вспомнил о Магдебурге, а ландмистр знал Магдебург как свои пять пальцев. Воспоминания были всем приятны.

И лилась немецкая речь, и пока она звучала, перед мысленным взором святых отцов оживали лесок на немецком откосе, слышались голоса и крики, певучий голос и нежная лютня. Слышалось в этой речи бряцание оружия, промелькнуло в этой речи упоминание о нестрогой женщине с мешочком у пояса. Ландмистр, епископ и все крестоносцы словно видели ее плутовскую улыбку.

Меж тем Разек, добрый дьякон из Мазовецкого монастыря и славный креститель язычников, покинутый всеми, стоял у дверей. Что делать? Что предпринять? До самого Божьего полдня пальцы кусать?

Дело затягивалось. Разек осердился. Громко хлопнул дверью и вышел. Кого же видит он пред собою?

В прихожей, где страшный сквозняк, стоит чешский монах. Дрожит от холода и тоже очень сердит.

— Дьякон, я жду здесь благородного ландмистра. Долго жду. Пальцы в опанках зазябли и, право, если бы мне не приказано было передать ему поздравления от приора, то давно бы ушел. Ты был с крестоносцами больше часу. Ты занимал время ландмистра. Однако почему же теперь он не дает мне знак войти?

— Я, — ответил Разек, — я у ландмистра ни минуты времени не занял. Только стоял молча под дверью, и никто меня не звал, и тебя тоже никто не позовет! Так что возвращайся домой, добрый монах! Крестоносец не подставит тебе скамьи, не предложит сесть и не станет с тобою разговаривать. И даже если бы это случилось — ни чешские, ни польские священники не в состоянии понять их латыни! Речь крестоносцев, — добавил он, заметив улыбку на лице монаха, — так же мало напоминает речь святых текстов, как жалкий лошак — доброго коня.

Священник, поджидавший ландмистра, тоже неодобрительно отозвался о крестоносцах. И развязались у них языки. Чех соглашался с Разеком, а Разек — со своим знакомцем. Расстались они приятелями, которых связывает нанесенное обоим оскорбление. Один касался плеча другого, у обоих лоб пересекли резкие морщины, у обоих от гнева кривились уголки губ.