аббата точно так же, как и послушника.

— Достойный отче, — сказал Михель, — не знаю, не обманывает ли меня зрение, будь так ласков, погляди в ту сторону, куда я покажу. Сдается мне, что среди безбожников, сбежавшихся на кутище, которое я, по соизволению Божьему, обнаружил, находится и наш милостивый аббат.

— Это и впрямь так, — подтвердил подприор, — многих недостойных и провинившихся монахов уже препроводил я в маленькие и бедные монастыри замаливать грехи. Были среди них и тяжко заблуждавшиеся, и очерствевшие сердцем люди. Тех я словом не удостаивал, а вот заблудших, вроде тебя, бывало, одарял наставленьем. Так что не стану долее воздерживаться и поведаю тебе обо всем наиподробнейшим образом.

Милостивому нашему аббату прекрасно известно, что и как делается на свете. Руду, тобою найденную, он отослал управляющему, управляющий исследовал ее и нашел тяжелой и богатой. Постой, не подскакивай и не размахивай руками, нечего притворяться несмышленым, или я умолкну. Все делается в согласии с законом. Так вот, управляющий установил, что руда эта богата серебром, велел рыть подъемные колодцы, и закипела работа. Монастырь получит свою долю, а кроме того, и подати. Королю от этого польза выйдет еще большая, доход — даже если вычесть долю, потребную на содержание горняков, — перейдет ему почитай что целиком. Таков закон и порядок. А ты, брат, возомнивший, будто обнаружил серебряные залежи, не имеешь на них ни малейшего права, поскольку то, что укрывает земля, принадлежит королю!

Во время этой речи Михель колотил себя кулаками в грудь, и скулил, и жалобился, беспрестанно повторяя: «О горе мне! Горе!»

По лицу его катились, как горох, крупные слезы. Подприор брезгливо посмотрел на него и сказал:

— До самой смерти не получится из тебя настоящего монаха. Вижу, начисто околдовало тебя серебро. Не печешься ты о спасении души, а лишь о мамоне и корысти.

— Я родом из такой убогой дыры, — возразил бедняк, — где от святого Марка и до святого Варфоломея не водилось ни гроша, так что мне ли не лить слез и не причитать, коль, найдя такое богатство, я остался ни с чем?

В подобных разговорах провели они часть пути. Монах все оборачивался, оглядывая толпы горняков, откуда неслись громкие крики, а подприор покачивался в седле. И тут повстречался им овечий пастух, который низко поклонился, желая попросить их о благословении. Подприор не отверг его просьбы. Они стояли друг против друга, и тут Михель увидел, что пастух подпоясан какой-то лентой, сшитой из лоскутков.

— Боже милостивый, не обманывают ли меня глаза? У этого парнишки пояс сшит из моей рясы!

Подприор, наверное, уже в сотый раз слышавший историю о монашеском одеянии Михеля, нахмурился, а монах, хоть и был весьма сокрушен, с великой живостью подскочил к пастуху и ухватил его за пояс.

— Довольно! — воскликнул подприор и готов уже был обрушить на монаха страшное проклятье.

— Монах, — признался пастух, — я знаю, я допустил промах. Я видел, как ты поднял веточку серебра, и сразу сообразил, что лоскутками одежды ты отмечаешь место, где лежит руда. Однако материя, которую ты рвал, была так хороша, что я не смог победить соблазна, собрал развешанные лоскутки и сшил их. Что же до серебра и мест, где оно под землей залегает, то я знаю их добрых двадцать лет. Сказывал мне об этом мой отец, а он знал о них еще от своего отца.

— Господи! — воскликнул подприор. — Ты ведь сотворил людские души по образу и подобию Своему, однако на что же они похожи? Чей образ запечатлен в них? Насколько же они несходны! Посмотри, пастуху безразлично то, что другого сводит с ума, ему давно известно о каких-то залежах, а он преспокойно пасет над ними стада, будто сам был овцой и бессловесной тварью!

Монах Михель отбыл наказание и избыл печаль, которую вызвала в его душе история с серебряной веточкой, и состарился, и сделался отнюдь не последним членом своего ордена. Когда в волосах его обильно пробилась седина, а нос свесился чуть ли не до нижней челюсти, вернулся он, согбенный годами, в Седлецкий монастырь. В ту пору Чешской землей правил король Вацлав, и писались лета девяностые славного столетия тринадцатого, и Горы Кутные разрослись в огромное людское стойбище. Монах смотрел на чад и дым, поднимавшийся над свалками мусора, и захотелось ему изблизи взглянуть на странных людей и странные их занятия.

Когда выдалась свободная минутка и ничто в монастыре его не задерживало более, вышел он из монастырских ворот и побрел тем же путем, которым шагал когда-то давно, еще будучи пылким юношей. И посещали его в том краю мысли прежние. Вспоминал он, как все было тогда, когда попалась ему серебряная веточка, вспоминал о своей давней печали, и о своем разочаровании, и о своей алчбе. Сознавал он, что жадность, эта тощая распорядительница людскими сердцами, — наверное, и до сих пор владеет им; чувствовал, что за всю свою жизнь не смог избавиться от невнятного нашептывания, будто серебряные горы принадлежат ему. Теперь впервые он мог усмехнуться этой мысли и восхвалить Господа, который дал ему силы одолеть корыстолюбие.

Было раннее утро, стоял июнь, отраднейший месяц в году, ярко светило солнышко. Чадные дымы черные, как пекло, землистые, с отсветами пожаров, дымы голубоватые и белые поднимались к ясному небу, и из становища горняков слышался грохот. Тяжкое громыханье, крики, звон ударов, шум, напоминавший долгий, непрерывный гул плотины, разносился по всему краю. На большаке, от которого перед Кутными Горами, будто нити растрепанной веревки, ответвлялись бесчисленные тропки, стояли и лежали люди из Мейссепа, Немецкого Поморья, со Словацких гор, из таких дальних мест, названия которых часто даже не были известны.

Дотащились они сюда, как говорится, высунув языки, голодные, холодные и нищие, в смутной надежде, что все переменится, что гора вздрогнет, как сказочный барашек, и выдаст им свое серебро. Кое- кто устраивался в палатках, а некоторые валялись прямо на земле, поджав под себя ноги и положив голову на свои котомки; одни переругивались, другие жевали хлеб, третьи, позвякивая порожним котелком, собирали щепки, сухую траву и пырей. Отощав от голода, изнемогая от странствий и ожиданий, они, завидев на дороге всадника, бросались к нему и хватали его коня за узду.

— Господин! Сударь! Благородный пан, достойный господин, хозяин, ежели ты владеешь рудниками, не откажи, возьми меня! Буду за двоих работать! Как в сказке разбогатеешь! У меня надежный лом и острая кирка. Сударь, добрый христианип, сам Иисус Христос и Дева Мария послали тебя ко мне: я страшно голоден, пусти меня в свою гору!

Дорога поднималась вверх, однако монах прибавил шагу, у него заложило уши от одних и тех же беспрестанно повторяемых просьб. Какое несчастье выслушивать это! Один скулит, другой канючит, третий бранится, четвертый стоит как зачарованный, разинув рот и высунув язык, и любуется облачками дыма.

«Вот так оно вес и происходит на свете, — размышлял монах, — люди дерутся за богатство, а в конце концов рады тому, ежели Господь Бог пошлет им корку сухого хлеба! Право слово, сдается мне, что эти несчастные в точности такие же, как и я: разве я сам не вожделел серебра? Ах, горе нам, грешным, горе! Остается надеяться, что всякому полегчает, ежели обратится он к Господу Богу и истово помолится. Молитва — верное средство даже от голода. Однако те, кого я вижу перед собой, о Создателе и не помышляют, а в мольбах их звучит даже угроза».

Рассуждая так, монах подошел к терриконам, которые высились по обеимсторонам тропинки. Он шел будто по дну высохшей реки. Слева и справа, подобно завалам, которые покроют нашу многострадальную землю в день Страшного Суда, когда с неба посыплются каменья, над головой монаха возвышались высоченные насыпи. Тропка петляла меж жалких построек и хижин. То там, то сям попадались монаху сбившиеся в кучу лачуги, а иногда и целые поселенья.

Как сказано выше, Михель шел будто по дну пересохшей реки — и, ей-ей, сравнение это не столь уж неуместно, ибо меж каменьев по неровностям стежки стекали струйки воды. Огромные колеса черпали из глубин земли воду. Через просветы в колесах видны были строительные леса, вороты, дробилки и сотни каких-то удивительных устройств, о которых монах даже понятия не имел. Он таращил от удивления глаза, всеобщая спешка приводила его в замешательство, ему чудилось, будто грохочущий поток несет его прямо в сердцевину пекла. Тягловые лошади, повозки, толпы людей, снующих туда-сюда; поденщики,