тесное подземелье у четвертых ворот на третьем дворе брошен он.
Что повествует летопись дальше? Завиш остался несломленным!
Через окошко темницы слышали люди его звучный голос, и часто мужчины и женщины плакали там, уткнувши лицо в сгиб локтя.
А за стенами башни кипели битвы с приверженцами Завиша, и казалось порой — дело Фалькенштейна еще не проиграно. Но умер Хенрик Вратиславский, убит был венгерский король, в Чехии во всем одержала верх партия Габсбургов — тогда выволокли Завиша из подземелья. Внебрачный сын Пршемысла Миколаш, старый недруг, в страшных унижениях таскал Завиша от замка к замку. И всюду там, где еще не сдавался кто-либо из рода Витека или из друзей Завиша, палач устанавливал плаху из грубо сколоченных козел и окровавленных досок. Затем он втыкал в землю кол с поперечиной и вешал на поперечину колокол. Раздавался глухой погребальный звон, и выродок, состарившийся в презрении, поднимал гнусный свой голос:
— Эй, Витекович, изменник, сдавай крепость! Отворяй ворота, или скатится голова Завиша!
В сентябре, дня двадцать четвертого, добрался палач до крепости Глубокая. Когда умолк его скрипучий призыв, ясным голосом заговорил Завиш, обращаясь к тому, кто владел Глубокой:
— Прекрасный брат мой, не сдавай крепость! Дай знак, чтоб упала моя голова! И не вздыхай, когда палач поднимет топор. Мне сказали, топор лежит где-то у моих ног, но я не смотрю на него. Не вижу ни палача, ни его подручных, и будет мне казаться, что пал я от твоей смелой, верной руки!
После этого Витекович, владелец Глубокой, спрошенный трижды, троекратно дал один и тот же ответ — и Завиш был обезглавлен.
Тело его выдали родным. С великою славой совершали похоронный обряд. Шесть рыцарей несли шесть свечей толщиной с полено. Седьмой держал на вытянутых руках подушку и на ней — шлем, обвитый шарфом; восьмой нес меч Завиша, а девятый — щит, на котором вырезана роза, цвет любви.
НАЧАЛО КУТНЫХ ГОР
Там, где нынче вознесся прекрасный город Кутная Гора, раньше простирались леса и равнины. Весело щебетали птицы, гнал стадо пастух, в лесной чащобе подстерегал добычу волк. Неподалеку от вышеописанного места с назапамятных времен стоял Седлецкий монастырь. В монастыре том вели святую жизнь монахи Цистерцианского ордена, молились, предавались созерцанию, до изнеможения трудились на полях и пели часы. Если бы набожность можно было собрать в облако или тучу, то за сто шагов монастыря уже не было бы видно, а в округе денно и нощно лил бы дождь. Однако не зря говорится:
Не испугался Сатана монастыря, то и дело искушал монахов всяческими соблазнами, но эти соблазны, как говорят, послужили лишь подтверждением чистоты и благости иноческих душ. Тем не менее один из послушников, какой-то монах из Тюрингии по имени Михель, едва-едва не лишился монастырских удобств и благосостояния. Его отец был рабом, а мать — рабыней. Работали они на виноградниках какого-то монастыря в Тюрингии, и Михель научился от монахов складывать буквы. А так как оказался он весьма набожным и смиренным, отличался хорошей памятью и умел прочитать наизусть в прямом и обратном порядке несколько стишков и поговорок, то и послали его в Чехию, в святую общину монахов Седлецкого монастыря. Он мог бы до самой своей смерти прожить в мире и покое, с чистым сердцем вознося хвалу Господу, если бы не искушения, которые подстерегают каждого из нас в любую минуту.
Однажды дьявол забросил свою удочку прямо у монастырских ворот, и злосчастный Михель клюнул на его приманку. Как раз в тот день он впервые облачился в монашеское платье. И безмерно радовался этому, гордясь новым облачением. В его распоряжении были два часа свободного времени, и Михель раздумывал, как бы получше их провести. И вскоре всякий мог видеть, как он шагает по склону, направляясь в южную сторону. Руки он, как и положено аббату, заложил за спину, а мечтой предавался блаженным видениям. Однако что же все-таки влекло его вдаль, в заросли кустарника, в густые леса? Какою мыслию он был одержим? Никакой! Совершенно! Гладь его мысли, как говорится, ничто не волновало. Ничто не мучило монаха, напротив, все только радовало. Шел он просто так, прогуляться, сбивал по пути гордые головки одуванчиков, любовался светом Божиим, мурлыкал себе под нос что-то веселенькое, и вот тут-то как раз и таился крючок с приманкой. Тут-то и попутал его бес, сбив с толку и вселив в душу буйство, отчего любезный монашек, полагая себя в полном одиночестве, принялся некстати и неприлично озоровать. Прыгал через канавки, аукал и ловил эхо, хлопал в ладоши, а когда на глаза ему вдруг попалась маленькая, проворная, ушастая белка с пушистым хвостом, захотел ее вспугнуть, желая посмеяться над тем, как зверек начнет скакать с ветки на ветку. Вот, стало быть, нагнулся монах, чтобы поднять камешек, как вдруг — о, посох святого Бернарда! О, свечи причетника! Кто бы мог поверить? — в расщелине скалы увидел он замечательный серебряный прутик!
Брата Михеля бросило в жар. Кинулся он бежать, обернулся, метнулся влево, метнулся вправо — и остановился. Струны в его мозгу расстроились: одна гудела, другая — причитала, третья — пронзительно верещала. Да, ничего не поделаешь, так оно и есть — бедняжка спятил.
Когда же Михель опомнился — не вполне, кое-как, наполовину, хлопнул он себя по лбу и сам с собой заговорил.
— Осел, дурак чертов, как же ты не отметил место, где отломил серебряную веточку? Как ты его теперь найдешь, как опознаешь, коли захочется воротиться?
Шел четвертый либо пятый час пополудни. На ветвях распевали птицы, а когда они смолкли и опустились сумерки, злосчастный монах все еще метался от одного места к другому, то наклоняясь к земле, то распрямляясь, и к каждому дереву привязывал клок своей рясы. Он разорвал ее на лоскутки, так что вместо рясы теперь болтались одни рукава да часть переда. Дважды отметив столь непотребным способом около двадцати мест, отправился Михель восвояси. Было уже темно. Брат, стоявший на карауле у монастырских ворот, не хотел даже его впускать — так перепугал его растерзанный вид монаха.
— Господи помилуй, брат Михель, что у тебя за вид? Куда подевалась твоя ряса? Что заставило тебя скинуть одежду, которую тебе доверили и которую ты должен носить к вящей славе ордена и собственному благу?
— Привалило мне великое счастье — я нашел веточку серебра!
— Вот и расскажи о своём счастье настоятелю, он тебя ждет, и, сдается мне, настроение у него прескверное.
Михель одолжил верхнюю одежду, порванную рясу перебросил через руку и, держа перед собой серебряную веточку, постучал в келью настоятеля.
— Уже скоро ночь, святой отец, уже поздно, но поверь, задержался я не из-за пустяка. Не бил я баклуши, не бродяжничал, но все это время искал большущий клад, который принесет мне, нашему ордену
