Я, ведущий этот рассказ, человек благородного рода. Отец мой Микулаш владел землями, удобными и соединенными в одно целое, там, где течет река по названию Дыя, недалеко от владений государя-короля и близ богатого монастыря. Нас было девять человек детей, из них четыре сына. Я же родился последним. Недостойный, легкомысленный, я часто огорчал госпожу мою матушку — и озорством, и шалостями, и необузданностью своей или тем, что молился не так, как подобает. Однако матушка легко прощала мои ребяческие проступки и наказывала меня снисходительной рукою, да молила Господа за нас, девятерых детей, девятью молитвами. Первой — на рассвете, второй — прежде, чем сесть за стол, третьей вечером перед сном, а сверх того еще каждый раз, как ветерок доносил к нам звон монастырского колокола.

Я поведаю вам, пренесчастные люди, вам, хромые, убогие, лишившиеся здоровья и имущества, вам, воины без меча и щита, вам, горожане бездомные, челядь без хозяина, — поведаю всем, кто сейчас со мною, благороднорожденным, делит прибежище в этом миноритском госпитале; поведаю вам, что страстно желал бы я отслужить за душу моей матушки девять больших месс и хотел бы возжечь в память ее девять восковых свечей! Увы, постигнуты мы лихолетьем! Голод, горе, свире-ое войско лишили нас всего… Цена воска выше цены драгоценных камней, и за курицу отвали двадцать монет! Нет у меня ничего, пятый год пустеет мой карман.

Ел я землю, ремни и кору с деревьев и, подобно какой-нибудь египетской псице, не раз пожирал падаль. В теле моем отравлены соки, от нечистой еды распух мой живот, язвы покрыли мне кожу, ноги стали словно колоды, а руки… Э, да что и говорить!

Когда встану я завтра на небесной меже, среди белых облачков, и в сонмах небесного воинства разгляжу моего господина короля Пршемысла — осмелюсь ли пасть к его ногам? Как отвечу ему за то, что остался жив в последней битве? Как отвечу за то, что после сего еще пять лет таскал свои кости С места на место — уже не тот, кто носил когда-то расписной щит, а слуга, жалкий свинопас и нищий!

И как отвечу я госпоже моей матушке за то, что никогда не оставалось у меня грошика на святую мессу за спасение ее души? Ах, грошиков утекло у меня сквозь пальцы немало! Ведь я служил доброму господину, имел долю в богатой добыче, но разве не слышали вы, добрые христиане, что деньги чеканят из чешуи дьявола и что тянут они к нечистому?.. Слишком легко тратил я их, на мессу не оставалось, и это жжет меня и будет жечь еще и в последний мой час. Засвидетельствуйте же там, где-нибудь на Небесах, что я горько сожалею об этом! Вот найти бы мне нечаянно кошелек, купил бы я тогда сперва девять восковых свечей, а уж после — горячей похлебки и лепешек, что так славно хрустят на зубах, и баранинки, а может, и кусочек свининки, или пуще того — перепелку…

Во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа! Да покинут меня мысли о тленном, и да смогу я вырвать из памяти запах жаркого и хлеба! Да устремится мой дух ввысь, чтобы скулящий мой желудок, что так сжимается, и молит, и страдает, не ввергал меня в бездну! Да будет дано мне, не отклоняясь и не вздыхая напрасно, хотя бы закончить повествование, которое я начал, дабы пробудить в вас сострадание и христианские добродетели!

Когда я подрос, отец взял меня из-под материнской опеки, и настало для меня чудесное время. На псарне у нас была славная свора: сколько угодно охотничьих псов, гончих и легавых. Я научился ставить тенета, сети и капканы, научился обращаться с арбалетом, с копьем и мечом, кое-как научился читать и писать — в обители благочестивых монахов, ибо в нашем маленьком замке не было своего капеллана. Когда я сумел собственноручно переписать молитву и когда уложил матерую волчицу, поднялся однажды отец мой Микулаш со своего почетного места во главе стола и молвил:

— Якуб, сынок, что же ты? Чего ждешь? Какого счастья ищешь? У меня девять детей, из них четыре сына; старший привел в дом пригожую женушку, второй хорошо принят в дружине епископа, третий в свите земского начальника отправился в удачливый поход — а ты все озорничаешь да гоняешь зайцев! Нет, малый, готовься и ты в путь. Твой крестный отец близок с благородными панами из Розенберга. Собирайся! Завтра и двинешься.

У меня стеснилось сердце. Госпожа моя матушка заплакала, но отец сказал:

— Но-но-но! У него уже растут ослиные уши. Вижу, крадет он время у Госиода Бога, гоняясь за собачьими хвостами. Да разве он не славного рода? Или не зорки его глаза, не ловки движения, слабы руки? Надеюсь и верю — вернется он не с позором, а с честью и заслужит рыцарские шпоры.

Дали мне коня, тесный камзол да узкие штаны. Одна штанина была красная, другая зеленая. Еще дали мне плащ домашнего сукна, в котором еще дед мой красовался на свадьбах и во многих битвах. Матушка отперла сундук с праздничной одеждой и, споров галуны с какого-то платья, обшила этим украшением мои рукава, и вышло красивее, чем вы можете представить — вы, сермяжные души!

Затем я принял святое благословение. Поцеловал руку отца, плечико матери — и прости-прощай! Разом превратился я в быстрого, розовощекого, ушастого пано-ша с вечно удивленными глазами и любопытным носом.

Могу сказать, новая служба оказалась мне отнюдь не по нраву. Я был недостаточно родовит для знатных спесивцев, толпившихся вокруг пана Розы, и какой-то засаленный писарь послал меня к писарю, еще более засаленному. Я едва не умер от унижения: меня заставили перекладывать костяшки на счетах! Каждая из них что-нибудь означала: то колоду пчел, то пруд или мешок пшеницы, а то и куль муки. Эта кропотливая, ничтожная работа причиняла мне страдание. Лишь изредка выезжали мы на охоту, лишь изредка представлялся мне случай показать свою ловкость в какой-нибудь потасовке. Но что это за дело? Что такое победа в драке, когда мечтаешь сделаться рыцарем и тебя манит слава?

Однажды — я был уже не так юн — отправился король Пршемысл походом в Австрийские земли. И соизволил он провести ночь, день и вторую ночь в замке моего господина, чтобы дать роздых коням и славной своей дружине.

Узнав, что в замке остановился король и что повара готовят для него парадный ужин, прокрался я к очагу. Я поворачивал вертел, разрезал окорок, раскладывал куски жаркого на плоское блюдо и на хрустящие лепешки. Повара грозно поглядывали на меня, но я сумел укротить хамов, показав им, каковы зубы у шляхтича.

Когда настало время нести яства к столу, я схватил медный таз (в котором ополаскивают руки), покрутился там-сям, да и шасть в господскую залу, кастелян и оглянуться не успел!

Христиане, никогда я до этого не видел короля, но родился ли на свет такой дуралей, чтоб ошибиться и в присутствии Пршемысла поклониться кому-либо мз панов Розенбергов? Я бахнулся на одно колено перед кем надо, да так порывисто, что вода в тазу заплескалась. Король смочил кончики пальцев и на мгновение остановил на мне взор.

Клянусь Богом! Совершенно потерявшись, я забыл, что кресло короля стоит на небольшом возвышении, и, неся таз Розенбергу, оступился и пошатнулся.

Но это и все — я не упал! Нет, нет! Только подергал руками, головой, чтоб сохранить равновесие, а тут сзади подошел ко мне какой-то прекрасный юноша и взял у меня из рук таз. Стою, словно окаменел, а юноше и дела до меня нет! Переходит себе от одного вельможи к другому, каждому бросит словечко впопад, похвалу, веселую шутку. Красив он был, как дьявол, когда тот задумает соблазнить человека, и движения ладные, — а язычок! Эх, да что там…

Почувствовал я к нему такую ненависть, что прямо убил бы с наслаждением. Уши у меня вспыхнули, кулаки сжались — только ударить! И пока я стоял так, оглушенный позором и яростью, позади меня послышался его тихий голос, и голос этот говорил тоном приказа и осыпал меня оскорблениями.