темь. И кажется ему, будто лавка, стоящая в головах, трещит под тяжестью бремени, и худо Вацлаву, как и в те времена, когда сон не приходил к нему по пяти ночей. И вспоминает он свою старую тоску, вспоминает, откуда она, вспоминает золотой слиток, что дал ему рудокоп из Илова, вспоминает, как еще ночью вынесли слуги то богатство великое из дому и как роздал он все золото, и тогда вернулся к нему сон.
Охваченный воспоминаньями, король поднимается, шарит вытянутой рукой, нащупывает свои драгоценности: перстни, ожерелья, дорогие пряжки, цепи, а потом и браслеты. Швыряет все наземь, топчет, давит в прах и, обессилевши, валится на ложе.
Когда миновали первое отчаяние и скорбь, король снова стал уединяться в тиши небольших замков, весь час свой проводя на охоте, в окруженье веселых дворян и поэтов, охотников и потешников, а окольничьи и писари в случае надобности наезжали к нему. Много раз приходилось им ожидать и по два и по три дня, прежде чем король найдет время поговорить с ними и велит привесить печать на бумаги. Но случалось и так: королю вдруг наскучит веселье — ни с того ни с сего, — вскочив на коня, со всей своей блестящей свитой примчится он в Пражский град. После чего целыми днями не показывается своим придворным, а лишь приказывает явиться тем, кто разбирается в делах государственных. Беседуя с ними, король легко доходил до сути дел и помогал процветанию страны. Столь быстрые перемены вызывали удивление у его советников, коим нелегко %было поверить, что король до поздней ночи бодрствует и занимается делами и вдруг обо всем забывает, что ласков он и незлобив и ко всему снисходителен, но потом вдруг, словно повернув на полном скаку коня, — не слушает никаких советов и с великим упрямством своенравно отстаивает свои мысли. Одни негодовали против столь резких поворотов его натуры, другие боялись его вспыльчивости, третьи же весьма одобряли его, ибо раздавал он полными пригоршнями.
Непостоянство короля, возвышение одних и высокомерие к другим дворянам, чинимая кривда и беспорядки в стране, а также, конечно, распри между императором и папской курией снова и снова будоражили недовольных. Дворяне собрались на сход, и Цтибор сказал:
— Что? Король? Предается охоте и ничуть не заботится о том, что власть уходит от границ чешских! Он предается усладам, а земли наши приходят в упадок, и земля Австрийская утеряна для нас! Поднимемся же и отринем правителя слабого и поставим своим королем Пршемысла! Он молод, говорите вы? Бог излечит наши души: мы, люди, умудренные годами, станем опекать его.
В ответ и в знак согласия дворяне схватились за мечи, и выбор был сделан. Дворяне встали против короля.
Конечно же, дела австрийские мало трогали их, и распри между императором и папой были им безразличны, и не интересовали их ни гвельфы, ни гибеллины, но они использовали имена и события, ибо так можно было прикрыть свои собственные интересы: видимо, один из недовольных жаждал насладиться местью, другой надеялся изменить ход событий и увековечить свое имя, третий мечтал о славе воинской, пятый оставался человеком честным, десятый был немного гибеллином и этот, десятый, уже видел восхищенным взором своим рыцарей, которые пойдут вслед за ним, и трепетал, снедаемый жаждой бунта. Так дела государственные и дела личные, ненависть и месть, благородство и тщета, слава и мелочность, величие и алчность, устремления бескорыстные и всяческие интриги и схватка не на жизнь, а на смерть сплелись воедино — в страстное желание отнять у короля Вацлава трон.
А потом настало время недовольным обратиться к королевичу.
Пршемысл, юный маркграф Моравский, находился в тот час на литургии, в храме Святого Вита вместе со своими наставниками. Богослужение подошло к концу, опустились сумерки, лил дождь. На западе громоздились багровые тучи, и синий свет едва пробивался сквозь них.
Королевич плотнее запахнулся в плащ и собирался уже идти, когда к нему приблизился епископ по имени Миколаш и, испросив разрешения, присоединился к его свите. Он задавал приближенным вопросы, расспрашивая о делах церковных. А Пршемысл тем временем стоял в нерешительности, размышляя, пуститься ли в путь иль дождаться, пока кончится дождь.
Королевичу уже исполнилось пятнадцать. И был он очень хорош собой, на нежном лице отражалась вся прелесть, все мечты и все восторги юности. Волосы его отливали бронзой, глаза были большие и темные, а голос звучал словно прекрасная музыка.
Когда дождь, хлынув вовсю, захлестнул двери и момент был упущен, Пршемысл отступил в глубь храма, а слуги и отроки-пажи, что всегда окружали королевича, столпились у самых стен. Королевич, улыбаясь, вошел в полумрак храма и встал, задумчиво опершись локтем о высокую спинку скамьи. Обе грезил, как только можно грезить в его лета. Он думал о своем отце, и в памяти его встала картина, полная ужаса и страха.
Полноте, было ли это на самом деле? Не ночной ли это кошмар?
Давно, когда Пршемысл был еще совсем малым дитятей, королю случилось в дикой скачке на охоте лишиться глаза. Он повернул назад, добрался до Праги, и вот уже в Граде послышались его торопливые шаги.
Кунгута, увидав его входящим в залу, вскрикнула, но король, по щеке которого стекала кровь, король могучий, сильный, широкоплечий, отвернув голову и прикрыв ладонью пустую глазницу, произнес:
— Чего ты плачешь? Зачем людям два глаза? Разве нельзя обойтись одним?
Страх, тревожные мечты и гордость королевича, рожденного вторым, изменили слова и смысл ответа. Он услыхал их так: «У меня два сына. Я люблю Владислава, и мне нет дела до того, который зовется Пршемыслом!»
Итак, королевич окунулся в мрачные воспоминания. Тут к нему приблизился Цтибор, по прозванью Мудрая Голова, и сказал:
— Я жду тебя, король, в этот поздний час епископ Миколаш задерясал твоих наставников. Король! Мертвому не вздохнуть, битвам минувшим не зазвучать, человеку ослепленному не прозреть и не вернуться на путь истинный!
— Ах, — воскликнул Пршемысл, — К чему ты говоришь со мной, как пастырь духовный, и почему величаешь королем?
— Я говорю то, что вошло в мое сердце. Так величают тебя и дворяне, которые между собой дружны и воли доброй, но гневаются на короля Вацлава.
И, промолвив это, Цтибор стал перечислять проступки Вацлава. Голос его звучал глухо и с явственной ненавистью. Чем дальше говорил он и чем настойчивее были слова его, тем сильнее казалось, будто в сознании молодого королевича сливаются они с каким-то неясным стремленьем. И вспыхнуло сердце Пршемысла от этого голоса, словно вернулось в прошлое. И показалось Пршемыслу, будто он снова видит короля, закрывающего рукой вытекший глаз. Пршемысл слышит его голос, обращенный к Владиславу, видит, как левая рука короля тянется чрез голову мальчика, преклонившего пред ним колена, вспоминает, сколько раз отцовская рука обошла его лаской. И печаль снова охватывает его душу, боль жжет адским пламенем, он вспоминает все взгляды, отвращенные от него, видит величественную Анежку, как приближается она своей непостижимой походкой к перворожденному и обнимает его, видит и себя самого, предвкушающего счастье прикосновения руки отцовской. И мгновенье то, давно позабытое, вдруг, словно ливень, словно время, ринувшееся вспять, или вода, что со страшным шумом вздымается ввысь, снова возникали в памяти его.
Кровь бросилась в лицо королевича, но во взгляде его притаились мрак и ожидание.
И тогда Цтибор снова заговорил. Он взвешивал деяния, добрые и злые, и речь его была неспешной и негромкой.
Когда отзвучали его последние слова, королевич очнулся от оцепенения и вдруг отчетливо увидал дворян, обступивших Цтибора, и скамью, на которую он опирался. Они называли его королем, и в цвете их плащей скрывалась слава и тайна. Пршемысл ответил согласием. Всей душой он принял сторону знати, дав понять, что мечтает о подвигах королевских.
В тот же миг дьякон зажег свечу из воска и сала. И в дрожащем свете королевич разглядел косматые брови и шрамы на лицах, и блики, играющие на латах, и руки, скрестившиеся на эфесах. На него пахнуло битвой, и он повелел присягнуть ему в верности.
В тот час, когда пировал король Вацлав со своими приближенными и вел сокровенные беседы, послышалось вдруг конское ржанье и цокот копыт. Из леса на поляну выехали всадники. Спешившись, они кинулись к воротам, торопливо бросив коней пред самым замком.
— Где король?
